Ферма - Том Смит

Однажды поздней осенью, расхаживая по комнате для свиданий и чувствуя все большее неудовлетворение оттого, что прогресса в лечении нет, да и погода за окном оставляет желать лучшего, я вдруг выпалил:

— Я еду в Швецию. Я должен узнать правду.

Это был первый и единственный раз, когда мать проявила какие-то чувства. Обернувшись, она в упор взглянула на меня, оценивая мою решимость. На несколько мгновений в ее глазах появилось то же выражение, что и тогда, в аэропорту, когда она увидела меня, — надежда. На краткий миг я вновь стал ее сыном. Она прижала палец к губам, словно призывая меня к молчанию. Присев рядом с ней, я поинтересовался:

— Что это означает?

Губы ее приоткрылись, словно она собралась заговорить, и между ними мелькнул кончик почерневшего языка. Но потом все изменилось. Она явно разуверилась в искренности моего вопроса и вновь плотно сжала губы.

— Мам? Поговори со мной, пожалуйста.

Но все было напрасно. Случившееся лишний раз напомнило мне, что, какой бы больной она ни была, ее проницательность никуда не делась. Я даже не думал всерьез о том, чтобы поехать в Швецию, когда слова эти вырвались у меня. Вплоть до сегодняшнего дня все мои мысли были заняты лишь врачами, лечением и уходом за матерью.

Немного погодя я обсудил эту идею с отцом и Марком. Они познакомились самым заурядным образом, и встреча их состоялась при весьма печальных обстоятельствах. Они пожали друг другу руки, словно заключая деловое соглашение. Отец поблагодарил Марка за помощь. Когда же мы остались одни, папа извинился, если что-либо в его поведении внушило мне мысль, что он не примет меня таким, каков я есть. Его извинения показались мне вымученными, и я сам поспешил попросить у него прощения. Он растерялся, как я и предполагал, но не оттого, что узнал правду, а оттого, что я скрывал ее так долго. Но, несмотря на уныние и скорбь, он наконец-таки познакомился с Марком. Мне не было больше нужды лгать. Однако без матери нам было не до радости. Было невозможно даже представить, что мы станем устраивать семейные праздники в ее отсутствие. Марк с отцом единодушно сочли, что поездка в Швецию — плохая идея. Там нечего искать. Миа была несчастной молодой девушкой, которая просто сбежала из дома. Прилетев в Швецию, я обреку себя на бессмысленные скитания, пренебрегая тем, чему должен уделить первостепенное внимание, — попытаться убедить мать начать лечение. Тем самым я буду потворствовать ее заблуждениям, вместо того чтобы опровергнуть их, что может навредить, а не помочь маме. Я отказался от этой мысли, точнее, отступился от нее на время, поскольку начал вновь учить шведский, по многу часов проводя за своими старыми учебниками и пополняя словарный запас. Короче говоря, я начал совершенствоваться в языке, на котором свободно изъяснялся в детстве.

Приближалась самая долгая ночь в году, и врачи заговорили о возможности внутривенного питания матери, обсуждая со мной юридические формальности и моральные препоны. В этот момент я открыто заявил, что лечу в Швецию. Марк отнесся к этому как к бегству от проблем, столь типичному для меня, — уклонению от обязанностей, другими словами. Отец же был настолько подавлен продолжающимся ухудшением здоровья матери, что не стал более возражать — он готов был согласиться на что угодно, лишь бы это принесло ей пользу. Я намеревался выяснить, что именно случилось с Мией. Какой бы ни оказалась правда, если я вернусь со свежими новостями, быть может, мне удастся заинтересовать ими мать. Новые улики были единственным стимулом, на который она могла отреагировать. Я был уверен в этом. Хотя Марк и возражал, но, заметив, что я все для себя решил, перестал выдвигать контраргументы и одолжил мне денег на поездку. Поначалу я отказался, рассчитывая взять кредит в банке, но, услышав об этом, Марк так разозлился, что мне пришлось проглотить свою гордыню. Новой работы на горизонте не предвиделось. Дизайнерская компания, в которой я подвизался, балансировала на грани банкротства. Вот уже несколько месяцев мне просто не к чему было приложить руки. Я прочно сидел на мели. Иногда на меня накатывала такая хандра, что я уже готов был признаться себе в том, что действительно позорно бегу от проблем.

Прикидывая свои расходы, я решил, что денег хватит на три недели, если я не стану роскошествовать. Марк не мог взять отпуск на работе, но пообещал прилететь ко мне на Рождество, если к тому времени я не вернусь домой. Он старательно скрывал свои сомнения, поскольку обладал дисциплинированным и рациональным складом ума. Он занимался вопросами, которые можно было решить в судебном заседании. Я же больше полагался на чувства, и инстинкт подсказывал мне, что в рассказе матери есть доля истины.

***

Выйдя из здания аэропорта в морозную ночь, я принялся думать, что делать дальше. Взятая напрокат машина оказалась мощным приземистым внедорожником — Марк специально выбрал его, чтобы неблагоприятные погодные условия не стали для меня помехой. В Лондоне у меня машины не были, поэтому я неуютно чувствовал себя за рулем этого самоходного чуда. Впрочем, я был ему благодарен за правильный выбор. Погода и впрямь оставляла желать лучшего. Автострады оказались расчищенными кое-как; в качестве компромиссного решения посредине дороги была прорублена полоса в снегу, по обеим сторонам которой высились здоровенные сугробы. Мне поневоле пришлось ехать медленно и несколько раз останавливаться на заправочных станциях, чтобы купить кофе, хот-доги со сладкой горчицей и соленые лакричные пастилки. В четыре часа утра я наконец свернул с трассы и покатил по узким проселочным дорогам, пока навигатор не объявил, что я прибыл на место.

Подъездная аллея к ферме оказалась завалена снегом. У меня не было ни малейшего желания расчищать ее, поэтому я сдал внедорожник назад, после чего включил полный привод и пополз вперед, слыша, как сминается под колесами рыхлый снег. Я открыл дверцу и вышел наружу, глядя на запертый фермерский дом. После многих нарушенных обещаний я наконец-то оказался здесь. Соломенную крышу покрывал снег, нависающий с одной стороны и частично обрушившийся. Огромный дуб склонился над двухсотлетним домом, и оба походили на заслуженную супружескую чету, обретшую покой в старости. Снежный покров оставался нетронутым. Скрытая угроза, которой, по словам матери, веяло от окружающего пейзажа, не ощущалась совершенно — по крайней мере, я ее не чувствовал. Невероятную тишину, которая ей казалась удушающей, я счел поистине благословенной, и лишь далекие красные огоньки ветровых установок — крысиные глазки, как она выразилась, — напомнили мне о том кошмарном описании пейзажа, к которому прибегла мать.

Оглядевшись по сторонам, я заметил постройки, которые она упоминала в своем рассказе: сарай, переделанный в домик для гостей, что так и не приехали, и каменный амбар, где висела туша свиньи. Мне показалось, что я разглядел под снегом огород, который мама возделывала с такой любовью, и живо представил нанесенный ею ущерб, когда она направила фургон прямо на него. Но сейчас напоминанием о том трагическом дне служила лишь дыра в плетне, что ограждал его.

Внутри все указывало на поспешные сборы и отъезд. На столе стояла полная кружка с чаем. Поверхность его замерзла. Я проломил тонкий коричневый ледок и попробовал жидкость кончиком пальца. Молока в нем не было, а подслащен он был медом. Такой чай не пил никто из моих родителей. Собственное умозаключение показалось мне нелепым, и я вдруг с тоской осознал, за какую неподъемную задачу взялся. Приехав сюда, я совершил широкий жест, пытаясь за показным мужеством скрыть бессилие и отчаяние.

Несмотря на то что день выдался долгим и трудным, я даже не помышлял о сне. Во-первых, в доме стоял жуткий холод. Во-вторых, перевозбуждение просто не позволило бы мне заснуть. Я развел огонь в стальном сердце фермерского дома, роскошной железной печи-буржуйке, сочленения которой начали жалобно позвякивать, когда металл нагрелся. Сидя перед ней на корточках, я вдруг заметил дьявольское лицо, вырезанное на дереве. Схватив щипцы, я вытащил полено из огня, но оказалось, что я всего-навсего принял причудливый сучок за нос.

В надежде хоть немного успокоиться, я принялся просматривать книжные полки и обнаружил Библию матери, которую и раскрыл на главе 6, стихе 12 «Послание к Ефесянам». Никаких пометок на странице не было. Ставя Библию на место, я наткнулся на сборник сказок о троллях, которые мать читала мне в детстве, давным-давно вышедшую из печати книжку с одной-единственной иллюстрацией тролля, притаившегося в темном лесу. Прошло уже много лет с тех, как я в последний раз держал ее в руках, и, согреваемый приятными воспоминаниями, принялся перелистывать ее, сидя у огня. Выяснилось, что даже спустя столько времени я помню эти сказки наизусть, и в ушах у меня зазвучал голос матери. Меня снова охватила тоска, и я отложил книжку в сторону. Протянув руки к огню, чтобы согреться, я спросил себя, а чего, собственно, рассчитываю добиться на самом деле.