Шифр Шекспира - Дженнифер Ли Кэррелл

Сэр Генри торопливо прошел на противоположную сторону пустого нефа, к сияющим золотом хорам. Мне пришлось поспешить, чтобы не отстать от него. Сквозь высокую стрельчатую арку ажурного камня виднелись хор и толпа прихожан, но сэр Генри, словно не желая с ними встречаться, шмыгнул вправо, за громоздкую колонну, и устремился по тускло освещенному проходу. Мы с Беном отправились за ним. Дальше пространство церкви снова раздавалось. В южном трансепте сэр Генри остановился и вытянул руку. Вот он, «Уголок поэтов».

Впереди, на высокой платформе под неоклассическим фронтоном, зрителей встречала беломраморная статуя Шекспира в полный рост. На стенах вокруг нее, словно стая херувимов, расположились бюсты других поэтов, которых Бард, казалось, не замечал или не хотел замечать. Он навсегда застыл в этой небрежной позе, слегка опершись на кипу книг, и вытянутой вдоль тела рукой указывал на полуразвернутый свиток.

Я на цыпочках вышла вперед, чтобы прочесть под переливы хора вырезанные в мраморе слова — слова Просперо, ностальгическое прощание чародея «Бури» с искусством.

И пышные дворцы и башни,Увенчанные тучами, и храмы,И самый шар земной когда-нибудьИсчезнут и, как облачко, растают[37].

Я машинально сунула руку в карман — убедиться, что брошь на месте (хотя это было и так ясно по тому, как она его оттягивала), ломая голову над цитатой.

— Если вам нужно совсем точно знать, — сказал Бен, — он указывает на слово «храмы». Как по-вашему, это важно?

Я закатила глаза, а сэр Генри простонал:

— Боже, только храмов нам не хватало! Или храмовников.

— Его тут нет, — скорбно проронил кто-то из-за спины. Мы разом подскочили от неожиданности. — Похоронен в другой церкви, знаете ли. В Стратфорде родился, вот Стратфорд его и не отпускает. Хотя по праву — заслугам для нации и прочему — здесь ему самое место.

Я, обернувшись, увидела еще одного церковного служителя в красном. На макушке у него торчали несколько непокорных прядок, оттопыренные уши походили на ручки от сахарницы, а морщины на лбу складывались в большую «М». Он стоял, заложив руки за спину, и не сводил глаз с лица Шекспира.

— Чего не скажешь о вас, — продолжил служитель, опуская взгляд. — Вечерня, — добавил он как-то неуверенно, — идет там. Прошу прощения.

Сэр Генри сделал вид, что не заметил его жеста в сторону скамей с прихожанами.

— А почему Шекспир указывает на слово «храмы»?

— Разве? — Прислужник наморщил лоб. — При мне такого не было.

— Хотите сказать, что этот истукан движется? — не утерпел сэр Генри.

— Нет, сэр, — ответил новый знакомый. — Он ведь неживой. По правде, и тела его здесь нет. Как выразился Джонсон, «надгробие без могилы». Я сам, знаете ли, немного поэт. Хотите, прочту пару строк?

— Хотим, — отозвался Бен. Вид у него был слишком невозмутимый.

— Нет, положительно нет, — ответил сэр Генри, но служитель уже оседлал любимого конька:

Скончался Шекспир, и возрыдал мир:«О Уилл, почто ты нас покинул?»

— Я, кажется, спрашивал про памятник, — процедил сэр Генри.

— К этому и веду, — отозвался прислужник. — «О, мрамор гроба! О, земная утроба!»

— Так он движется? — не сдавался сэр Генри.

«Поэт» поджал губы.

— Кто, сэр?

— Памятник!

— Он мраморный, как я уже сказал. С какой стати ему двигаться?

— Вы сами так говорили!

— Зачем мне так говорить?

— Забудьте! — отрезал сэр Генри. — Просто скажите, куда еще показывал Шекспир, когда двигался?

— Он не двигался, сэр. Возможно, речь о другом памятнике. Если вас интересует слово «храмы», могу предложить храм Митры, церковь Темпла… — Он начал загибать пальцы. — Потом есть масонские храмы…

— А что за другой памятник? — прервала его я.

Прислужник нахмурился:

— Тот, что в имении Непроходимых, какой же еще.

— Чьем имении? — Сэра Генри чуть не хватил удар.

Прислужник прокашлялся и важно продекламировал:

— «Посвящается двум Непроходимым, благороднейшим братьям: графам Уильяму Пембруку и Филиппу Монтгомери». — Он снисходительно обвел нас взглядом. — Тем, чьи имена устрашают титульный лист первого фолио Шекспира. Граф Пембрук — младший, разумеется, — сделал копию памятника для своего имения.

У нас за спиной хор грянул «Nunc dimittis»: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко»…

Сэр Генри сгреб опешившего прислужника в охапку и расцеловал.

— «Непревзойденным», дуралей, — приговаривал он. — Братья были непревзойденные, а не непроходимые. — На наш шум стали оборачиваться прихожане. Сэр Генри, не глядя на них, чуть не приплясывал вокруг служки. — И не «устрашают», а «украшают», дружище. Вне всяких сомнений.

Отпустив его наконец, сэр Генри поволок нас с Беном к выходу.

— А куда указывает пембрукский Шекспир? — спросил он на ходу.

В тени памятника служка казался пунцовым.

— Не знаю, сэр. Я его никогда не видел. — Он вытащил из кармана сложенный листок. — Тут записано мое стихотворение…

Однако сэр Генри не стал дожидаться следующей декламации. Пока мы бежали по центральному нефу, снова грянула музыка, овевая нас и захлестывая, как ураган. Проскочили ворота — и вниз по лестнице к ожидающей нас у бордюра машине.

— В Уилтон-Хаус, Барнс, — распорядился сэр Генри. — Вотчину графов Пембрук.

— Как-то все просто сложилось, — произнес Бен, когда машина тронулась.

— А вы чего ждали? — буркнул сэр Генри. — Караула, как у Букингемского дворца?

— «Уголок поэтов» — очевидная мишень, Там должны были поставить полицейских.

— Но не поставили, — сказал сэр Генри. — Считай, что нам повезло. Может, инспектор Тучиссимо думает, что убийцу интересуют одни книги. А может, решил, что раз Шекспир похоронен не здесь, как заметил наш недавний знакомый, то и Вестминстер не в счет. Либо настоятель взял да отказал.

— А может, они были здесь и теперь едут следом, — добавил Бен.

Я оглянулась. Две башни аббатства все еще маячили в поле зрения.

— Ты что-то заметил?

— Пока нет, — ответил он.

32

Мы вырвались из силков Лондонской автострады, направляясь на юг, к епархиальному городку Солсбери, и за все время пути Бен не заметил ничего подозрительного. Когда он понемногу успокоился, меня тоже перестало трясти. Я открыла свой экземпляр фолио. Сразу под портретом Шекспира шло посвящение:

«Посвящается непревзойденным и благороднейшим братьям».

— Все-таки «непревзойденные», — с облегчением заметил сэр Генри.

— Звучит как псевдоним супергероев, — сказала я.

Уильям Герберт, граф Пембрук, и его брат Филипп, граф Монтгомери («Уилл и Фил», — сострил Бен), входили в число великих пэров при Якове Первом.

Со стороны отца они представляли потомков влиятельных аристократов-нуворишей, чей взлет пришелся на эпоху Тюдоров. Генриху Восьмому пришелся по душе их дед, Уильям Герберт, горячий весельчак-валлиец, который был женат на сестре шестой и последней из его жен, Катерины Парр. После убийства, совершенного во гневе, его сослали во Францию, но вскоре, прихотью судьбы, ссылка обернулась помилованием, а затем — рыцарским званием, за которой так же легко последовали титулы барона и графа. Со стороны могло показаться, что эти крутые ступени к величию будущий граф преодолел без усилий.

С материнской стороны братья унаследовали, что называется, богатство языка. Мэри Сидни, графиня Пембрук, покровительствовала литераторам и сама была выдающейся поэтессой. Ее брат, дядя «непревзойденных братьев», был воином-поэтом сэром Филиппом Сидни, чьи доблесть, ум и благородство манер вкупе с безвременной гибелью взволновали весь елизаветинский двор, мимолетно осветив его, подобно падучей звезде. После смерти брата графиня объявила себя хранительницей его наследия.

Питаемые примерами предков и почти неистощимым состоянием, ее сыновья выросли людьми высокой культуры и тонкого вкуса. Короли обращались к ним за советом; они поочередно управляли дворами Якова и Карла Первых на протяжении двадцати шести лет в чинах лордов-гофмейстеров.

В числе искусств, которые они умели ценить, было искусство драмы. «Поскольку вашим светлостям было угодно почитать эти безделки достойными внимания, — говорилось в посвящении, — великодушно поспешествовать их сочинению и оказывать всяческое расположение автору… нам оставалось лишь собрать их во исполнение воли покойного и призреть его осиротевший труд — ни прибылей, ни славы ради, а единственно для сохранения вечной памяти славного друга и собрата, каким был наш Шекспир, чьи скромные пьесы вверяются вашему покровительству».

Письмо было подписано товарищами Шекспира по ремеслу, актерами королевской труппы Джоном Хемингом и Генри Конделлом.