Сыновья уходят в бой - Алесь Адамович

Липень быстренько повернул в его сторону бледное, изголодавшееся, но по-прежнему круглое лицо, спросил шепотом:

– А что ты ел?

– Дай хлеба – скажу.

Вася Головченя сочувственно хлопнул соседа по спине.

– Крепись, детка, скоро немцы галеты подвезут.

Потом перевалился на бок, подставляя Липеню карман поддевки.

– Пошарь, хлеб позавчера лежал.

Липень все-таки просунул руку в карман.

– Кто болтает? – злой шепот Волжака.

Трое суток кружат роты возле Низка, ищут место для засады. Жратва кончилась еще вчера, приходится жить «на подсосе», как назвал это Шаповалов. От жителей, которые прячутся в лесу и, не переставая, смотрят на свои хаты, узнали, что немцы каждое утро приезжают в Низок и засветло убираются в гарнизон, нагрузив фургоны всем, что бобики разнюхивают в потайных ямах и погребах. Ночуют в Низке власовцы и полицаи.

К дороге из гарнизона в Низок лес не подходит, и только возле самого Низка есть небольшой. Сюда и заползли ночью.

Лежали каждый на том месте, откуда надо будет стрелять. Третий взвод – крайний от дороги. Видишь немного: впереди, на фоне порозовевшего неба, бугрится луг, трава побурела от ночных заморозков, дорога опасливо изогнулась влево, будто стараясь быть подальше от леса. Но Толя лежит там, где дорога входит в лес и оттуда, резко поворачивая, сбегает вниз, к деревне.

Когда еще только собирались в засаду, Волжак предложил:

– Ну, кто со мной, трофеи… кхи-и… хватать?

Толя не отозвался. Он решил, что обижен на Волжака, за что обижен, уточнять не старался. Ну, хотя бы за то, что Толя всегда вызывается первым, и мог бы Волжак сам вспомнить про него. На самом же деле Толе именно и не хотелось, чтобы о нем сегодня вспомнили.

Но когда взвод ложился в засаду, Толя не выдержал, пошел с Волжаком. И вот теперь он у самой дороги, справа от него – Липень и Головченя с пулеметом, слева – Волжак, и уже почти на дороге – бурят Алсанов, самый тихий и незаметный партизан во взводе.

Совсем близко окрики, короткие вспышки разговоров, стук сапог о мерзлую землю – звуки, отличающие деревню, в которой много военных людей. Но рядом Волжак, и потому веришь, что все получится, как задумано. Что в нем: маленький, в руке пистолетик, нос уточкой, взгляд даже неуверенный, ускользающий, а если смеется, то как-то неумело, будто давится: «кхи-и», – и вот именно такой кажется Толе самым сильным и надежным изо всех, кого он узнал в партизанах.

Быстро, радужная, как масло по воде, растекается в небе утренняя заря. Какой сегодня день будет – наверное, хороший, солнечный? Толя натянул плотнее ушанку на голову: новая, как бы не потерять. Потеплело, голоса в Низке сделались не такие резкие, к ним уже привык. То, что придет, придет не отсюда, оно появится впереди, на дороге, Кажется, что от напряжения так изогнулась дорога.

– Едут! – прошло по цепи.

– Стрелять после моего, – помахал пистолетиком Волжак.

Толя загнал в патронник патрон, и это привычно сжало его самого в одеревенелый комок.

– Свернули на другую дорогу, – прошло по цепи вздохом разочарования и невольного облегчения.

– Я к Царскому, – сзади послышался приглушенный голос Волжака. Видимо, сниматься рота будет.

– Ничего, детка, ну-ка еще раз пошарь в моем кармане, – шепчет Головченя, оторвавшись от пулемета.

И вдруг:

– Едут, еще едут.

Содержание слов в такие мгновения доходит до тебя как-то помимо голоса, и потому кажется, что весть передалась по цепи беззвучно.

Первая и главная мысль: партизаны будут дожидаться сигнала, выстрела Волжака, а он ушел, его нет… Все произойдет не так, как ожидалось. Ничтожная канавка, не существующая для того, кто идет налегке, становится опасной преградой на пути человека, придавленного огромной ношей. Толя с отчаяньем ощутил, как власть над происходящим, над тем, что должно случиться, вырвалась из рук людей, лежащих рядом с ним. Теперь все делалось, нарастало как бы само собой, не завися ни от кого. Кажется: встань кто-нибудь, покажись тем, что едут по дороге, они ничего не заметят: и ты и они – все, как завороженные.

«Что это? – уперлась мысль в непонятное. – Зачем тут волы? Почему эти дядьки? Почему такие длинные вожжи?»

Взгляд выхватывает кусочки, нелепо разорванные. Клочки с трудом стягиваются в целое, в картину: пара волов тащит по дороге три бороны, сбоку идет старик в лаптях и кожухе, держась за длинные (метров десять) вожжи, по другую сторону – молодой парень, он то подбежит и ударит палкой вола, то опять отбежит еще дальше. Сзади – на приличном расстоянии от «пахарей» – двое полицейских на конях, винтовки держат поперек седел. Еще дальше – черные, похожие на цыганские, фургоны, в которые запряжены тяжелые битюги. На козлах – вот они! – немцы. Но они еще далеко, а эти – с волами – близко. Толя держит мушку винтовки на черном полицейском. Словно почувствовав что-то, полицейские попридержали лошадей, смотрят. Но не влево и не по дороге смотрят, а на деревню.

Волы, бороны почти поравнялись с засадой, старик скоро споткнется об Алсанова. Молодой подбежал, ударил вола.

– Но-о-о! – прокричал старик и подергал длинными вожжами. Так и застыл с незакрывшимся ртом на окаменевшем лице. Будто кинолента остановилась.

Полицейские уже поворачивают коней, хотя как-то очень спокойно. Что-то надо делать! Толя глянул влево и вдруг увидел Волжака: сидит на корточках и машет пистолетиком перед лицом, словно комаров отгоняет. Теперь Толя понял, кого увидел, на кого смотрит старик.

Кинолента снова побежала – старик прокричал срывающимся голосом:

– Н-н-о-о!..

А полицейские не спеша возвращаются к фургонам: там уже целый поезд, вытягивающий черный хвост из-за бугра. Другие видят этот черный поезд сбоку, Толя и те, кто рядом с ним, – с головы. И то, что Волжак опять рядом, теперь мало что меняет: по-прежнему кажется, что никто уже не в силах направлять происходящее, можно только лежать, ждать, потом стрелять, стрелять… А потом… Но это наступит после, только бы они не услышали, как все замерло, затихло. Только бы ничего не менялось: Толя не сможет поспеть, если что-то внезапно изменится, он может лишь стрелять, он весь налит не своей тяжестью, словно прикован к земле.

Передний фургон делается все больше, все чернее. Уже хорошо видишь тех, в кого будешь стрелять, кто через какие-то мгновения умрет. Толя целится в немца, у которого руки на коленях. Немец правит лошадьми, а под усами, набок, торчит трубка. Целится Толя в жандармскую бляху, темным полумесяцем висящую на зеленой груди немца.

Тихо, невообразимо тихо. Они сейчас услышат это…

Черный обоз закрывает полнеба.

Толя переводит ствол винтовки правее, черная мушка скользит по искаженному хохотом женскому лицу и останавливается на румяном, сытом лице молодого немца: у этого на груди автомат, он хохочет, хватаясь за женщину. Этот! В этого! Но почему нет сигнала Волжака? Стрелять надо, стрелять, пока они не заметили. Фургон уже совсем близко, вот-вот спокойные добрые морды лошадей закроют тех, в кого надо стрелять… Уже козлы второго и третьего фургонов совсем недалеко. Перевел туда винтовку, но сразу ощутил, что самый опасный, а потому и самый ненавистный немец – на первом фургоне. Он так близко, что Толя уже не видит его за лошадьми, лишь слышит его гортанный голос. И тогда, понимая, помня, ощущая даже кожей своей, что главный его враг рядом и недосягаем, Толя отыскал мушкой середину зеленого пятна на третьем фургоне.

В напрягшейся до предела тишине пистолетный выстрел прозвучал как орудийный. Какую-то бесконечную долю мгновения продолжалась тишина, пока не оборвал ее женский визг. И тогда – будто плотину сломало…

Толя стрелял по двум зеленым фигурам на козлах, ничего, кроме зеленых пятен, не зная, ничего не чувствуя, кроме сопротивления затвора под рукой. По два раза выстрелил в зеленые неподвижные, застывшие пятна людей.

И тут сильным ударом откинуло назад его голову. Толя удивился: «Палкой, кто мог ударить меня палкой?»

Глаза, оторвавшись от неподвижных зеленых пятен, сразу увидели заставленную повозками дорогу. Некоторые фургоны опрокинуты набок. Лежат лошади. А те, что стоят, невероятно, жутко безучастны ко всему.

Стрельба не умолкает, но она уже перекинулась в самый хвост черного поезда, за бугор, в деревню. Взрыв – бьют из миномета. Голова обоза замерла, раздавленная, а длинное туловище его жило, неистовствовало. Сыплются ветки, звучно, злобно лопаются разрывные пули.

То, что голова Толи обнажена, усиливает чувство беззащитности. Он один на виду у немцев, неповоротливый, потому что в зимнем пальто и еще потому, что он – ранен.

Толя оглянулся: рядом – никого. Он и в самом деле – один. Один и ранен. Медленно, страшно неловко Толя повернулся и пополз. Он уже понял, что ударило его в голову, он не может оторвать взгляда от своей шапки, отброшенной в сторону. Клочья ваты сереют на зеленом сукне.

А слева фигуры убегающих, подгоняемые черными вспышками дзинькающих мин. Толя заторопился следом за бегущими, не успев сообразить, что он все еще не поднялся с колен. Поверил окончательно: ранен, останется… И тут увидел Головченю. Позвал.