Сыновья уходят в бой - Алесь Адамович

Петровский и разведчики на конях направились к Низку, Застенчиков через поле побежал к лесу, к речке. Но чем больше удалялся он от своих и чем ближе к нему были немцы (возможно, они уже переправились, уже идут навстречу!), тем тяжелее делались ноги. А везде стреляют, и так сильно! Может быть, все убежали из Низка, только он, Застенчиков, остался в этом лесу. Хорошо им!.. Так и не увидел он, наверное, речки. Снова оказался недалеко от Костричника. Шел через поле, когда в Костричник возвращался Петровский с адъютантом. Это уже было, когда по вине Застенчикова немцы обошли взвод с тыла. Увидев Петровского, Застенчиков повернулся и снова потрусил к лесу. Он спешил туда, куда его посылали, к речке. Автоматной очереди, которая бросила его на землю, Застенчиков, наверное, не услышал.

Но не о нем думается, а о том, что в гражданском лагере живет женщина с мальчишкой. Они, конечно, боялись за Застенчикова, гордились им: для них он не трус, а партизан и самый близкий человек. И вот узнают (завтра, послезавтра), что – убит. И мало того – своими же расстрелян. Если выживут, не убьют их немцы, кем вернутся они в свой поселок? Столько перемучатся – не меньше других, – а вернутся домой неизвестно кем.

– Круглик, смотри здесь, – говорит вдруг Волжак. – Кто со мной?

Толя вскочил на ноги, поднялся и Светозаров.

Сначала углубились в лес, но по тому, как угрожающе близко рычат пулеметы, можно понять, что Волжак ведет к деревне. А Светозаров молодец, не лезет вперед Толи, уступает место рядом с Волжаком.

Натолкнулись на дядьку, у которого вместо одежды постилка на плечах.

– Хлопчики! – испугался и обрадовался он. Светозаров тоже обрадовался дядьке.

– Надо пока задержать, – предлагает он Волжаку.

– Хорошо, отведи, – бросает на ходу командир.

Дальше шли, крались вдвоем. Волжак предупреждающе оглянулся и, как пловец на воду, мягко лег на бок. Рука с пистолетом вынесена вперед. Толя проделал то же и пополз следом, подтягивая винтовку и радуясь, что школьное пальто его стало короткое, как поддевка, полы не попадают под колени. Пулеметные очереди взрываются совсем недалеко. Деревня открылась неожиданно близкая. Толя разглядел несколько мотоциклов, спрятанных за стену дома, но тотчас забыл о них: он увидел немцев. Двое, стоят и не прячутся. Неужели они могут думать, что их не видят, за ними не следят, на них не охотятся? Нет, не немцы это: шинели зеленые, по ушанки серые, русские. Что они высматривают? Идут к березовым кустикам, что приклеились среди поля и все еще горят-догорают желтым осенним огнем. Кто-то из жителей спрятал там телегу, она, наверно, из деревни тоже видна.

Толя, ощущая на ладони литую тяжесть винтовки, старательно целится. Волжак со своим пистолетиком может лишь смотреть.

– Андрей, на. – Толя подает винтовку. – Ты лучше…

Толя имеет право на это дружеское «Андрей»: ведь они только вдвоем здесь, так близко от врагов, ведь он не только свой выстрел отдает, он заранее соглашается с тем, что произойдет, когда Волжак выстрелит. Взгляд Волжака – внимательный, удивленный – Толя встретил с радостным смущением.

– Жить расхотел? – хмыкнул Волжак. – Тут тебе стрельнут!

А двое в мешковатых немецких шинелях и серых ушанках уже идут к желтым кустикам – это сюда и чуть левее. Даже винтовки с плеча не сняли. Может быть, этот высокий, на котором мушка Толиной винтовки, обдумывает сейчас, как перебежать к партизанам. Может быть. Но возможно, что именно он так подло обманул и убил поверившего ему Носкова. Может быть, и он, ухватившись за ствол, винтовкой бил пленных красноармейцев, с которыми еще вчера вместе голодал в бараках, – такого Толя видел, когда жил в Лесной Селибе. (…Толя целится и как бы ведет его к себе, готовый выстрелить.) Вполне вероятно, что только лагерный голод загнал идущего сзади низенького толстяка в «добровольцы», и он теперь лишь отъедается, ни о чем особенно не задумываясь. Возможно, все возможно, но Толя теперь целится именно в толстяка. Идёте, о чем-то думаете, переговариваетесь (высокий все оборачивается), может быть, судите, как батька Круглика: «Мы виноваты, но и перед нами – тоже!» Как бы ни было, но ты отдал фашистам завтрашний день, а они-то уж знают, давно решили, как распорядиться этим завтрашним днем! Да, в общих очередях к страшным печам и ты поймешь, к чему все шло… Но слишком большая цена за твое будущее прозрение.

– Андрей, – снова шепчет, просит Толя, радуясь своей злости и своей готовности принять то, что произойдет, когда немцы услышат его выстрел.

– Ладно, прицелься только… И не беги, ползи, будут садить из минометов.

Толя перевел прицельную планку на сто пятьдесят метров. Больше тут и не будет: уже хорошо можно разглядеть лица добровольцев. Но Толя не старается вглядываться в лица.

Снова целится в того, который повыше, в зеленую немецкую шинель целится. Перед ним – тот, кто избивал пленных, убил Носкова, тот, кто с немцами жег Броды…

Тихо сделалось от оглушительного выстрела Толи. На поле только один – тот, в которого Толя целился. С плеча у власовца свалилась винтовка, а он все стоял, потом упал на винтовку.

И тогда – будто и тучи на небе сделались звучной, оглушающей жестью – загремело все кругом. Отсекая что-то, отламывая, дзинькают, га-ахают мины, по-собачьи догоняет трескотня пулеметов.

Взвод встревожен.

– Ничего, – говорит Волжак, – это вот он стрельнул. И показывает на Толю.

Тут уже не только третий взвод. Чуть поглубже в лес – командование отряда. Все на лошадях – на зависть Волжаку. Может, потому он так любит лошадей, что ростом маленький. Стоит внизу, а все – даже штабные адъютанты – над ним.

– Ползали к Низку, – говорит Волжак комиссару Петровскому, – вот с ним. Ничего, смелый паренек.

Но Петровскому явно не до Толи, который куда-то там ползал. И другие тоже смотрят на Толю нехотя, будто одолжение ему делают, особенно комиссаров адъютант Авдеенко.

Надо было этому Волжаку расхваливать Толю, просили его!

В лесу людей уже много. И командиры рот Царский да Железня. С первой ротой явилась Катя, та самая, беловолосая, что работала на кухне. От разных теплых одежек, мужских и женских вперемежку, она словно кадушка. Но это не мешает ей подозревать, что вторая рота очень завидует первой. Утешает:

– К вам Лина придет.

– Минометное подкрепление, – хамит Головченя.

Но у Кати есть защитники: хлопцы Железни.

Решив, что Катю обидели, дали ответный залп. Намеками, однако довольно откровенными, сообщили, что «жена одного вашего» нашла себе грузина получше. Разнервничался, разгневался почему-то не Меловани, а его красивый и, казалось, застенчивый товарищ.

– Почему так говоришь? – закричал он на Меловани, когда тот, подыгрывая хлопцам, стал уверять, что для командира роты ему не жалко. – Нехорошо говоришь, плохо говоришь!

Хлопцы поджигают:

– Ты Царскому скажи. А то и правда – нехорошо с его стороны. Земляк, хай ему пранцы![12]

А Тарадзе, горячий, честный чудак, подбежал к Царскому и, видимо обманутый «кавказскими» глазами и орлиным профилем командира роты, закричал на него по-своему. Надо было видеть, как удивился Царский!

Потом, ночью, лежа на холодной земле, припоминали подробности, которые были, которых и не было.

– Этот по-своему, а комроты ему: «Ты что вылупивса?»

– Вылупивса! Землячки!

– Тарадзе, ты что ему кричал?

Тарадзе молчит. Зато Меловани не молчит, помогает, как ему кажется, разыгрывать своего друга:

– Что кричал? Глупость кричал. Жена, какой она жена? В городе был жена…

– Друг твой – человек, – внезапно разозлился Головченя, – хоть и смешной, как верблюд. А ты, браток, па-аскуда.

X

Ушел. Странный он. Я все больше убеждаюсь, что такие люди чем-то ненормальны. Говорил, говорил, шепотом все, я посмотрела близко в глаза, а там будто заслонки раздвинулись: испуганный, неуверенный человек.

– Я знаю, чья пуля, нам это известно…

Даже мне ясно, что издалека пуля прилетела, случайная: пробила планшет, голенище и осталась в сапоге, слегка только оцарапав ногу. А он все свое: о тех, которые боятся его проницательности, у кого не все чисто. Уходя из санчасти, предупредил: чтобы «никому ни слова». О чем «ни слова» и сам, видно, хорошенько не знает.

Не хочется об этом Мохаре думать, а вот думаю. Если уж навяжется что… Нервы никудышные стали. Вот и сон тот, все один и тот же: приходят женщины и все спрашивают о сыновьях… Последний раз я все высматривала, все ждала мать Ефимова. А потом как-то оказалось, что она – это я. В слезах проснулась.

Лина бежит. Очень чему-то рада.

– Анна Михайловна, ой, разрешили! И винтовку дали – вот. А мне жалко вас оставлять. А может, и вы съездите к Толе, в Костричник. Полштаба туда собирается…

– Ну и наелся! – старательно стряхивая что-то с ладони, просипел Головченя.