Плеск звездных морей - Евгений Войскунский

— Да я не спорю, — миролюбиво сказал Леон. — Я и сам так думаю. Но ты немножко отстал, Улисс. Комиссия теперь ставит себе целью изучение взаимных потребностей и планирование экономических и культурных связей с Венерой. А Баумгартен из комиссии вышел.

— Да, вышел! — с дрожью в голосе воскликнул Робин, воздев кверху руки и потрясая ими. — Но я вернусь, да, да, вернусь, чтобы во имя любви к человечеству наставить вас на путь истинный! Одумайтесь, члены Совета!

Мы засмеялись, а Дед поморщился и сказал:

— Перестань, Михаил.

Ксения налила нам кофе.

— Странная всё-таки у тебя логика, Улисс, — медленно проговорила она. — Какое тут может быть сходство? Переселенцы в Сибирь или Америку шли обживать новый край, им, конечно, было и трудно и страшно, но это была Земля. Та же привычная атмосфера, те же леса и горы…

— Ясно, ясно, — перебил я с досадой. — Любой младенец знает, что Венера отличается от Земли. Я говорил о сходстве в том смысле, что переселенцам в Америку и венерианским колонистам в равной степени пришлось преодолевать инерцию привычки. И тем и другим было… ну, скажем, не по себе. Но и те и другие обосновались на новом месте, как дома, и не помышляли о возвращении.

— Знаете, что задумал Улисс? — сказал Робин. — Он хочет научить венерианцев обходиться без скафандров.

— Слышал я на Венере, будто кто-то пробовал, как ты говоришь, обойтись без скафандра, но я в это не верю, — заметил Леон.

— А Улисс знает, как это сделать. — И Робин рассказал, посмеиваясь, как я чуть было не проделал на околовенерианской орбите эксперимент с вдыханием газовой смеси, имитирующей атмосферу Венеры.

— Ну, и ничего смешного! — сердито сказала Ксения. — Хорошо хоть, что хватило ума удержаться от очередного дурацкого поступка. Улисс вечно что-нибудь придумает. Он просто не может жить, как все.

Мне не хотелось отвечать Ксении резкостью на резкость. Я только сказал, что без «дурацких поступков» никогда не преодолеешь инерцию привычки, а преодолевать надо, потому что так или иначе человечеству придётся расселиться в космосе. Приспособленность к единственной устойчивой среде — оковы, которые неизбежно должны быть сломаны эволюцией.

— Бедный homo sapiens! — вздохнул Робин. — В кого только хотят его превратить!

— В homo universalis — вот в кого, — сказал я. — Не в селестеновского кентавра, не в козявку, как предлагает Нгау, а в универсального человека, который одинаково хорошо чувствует себя на Земле и, скажем, на Венере.

— Повышение приспособляемости к новым условиям — рост энтропии.

— А, энтропия! — Я рассердился. — Стоит только высказать крамольную идею, как сразу начинают пугать энтропией! Вот если бы жизнедеятельность человека достигла физиологического предела, тогда я бы и спорить не стал. Но ведь этого нет! Скажи-ка, знаток энтропии, для чего вложила в нас природа резерв жизнедеятельности, который мы пока не научились использовать? Для того, чтобы с умным видом скрести в затылке?

Я встал и направился к двери на веранду. Лучше поглядеть на ночную Волгу, чем изощряться в бессмысленном споре. Костя тоже поднялся и пошёл за мной.

Но тут Дед подал голос. Ну конечно, сейчас все грековское семейство обрушит на меня праведный гнев…

— Присядьте, молодые люди, — сказал Дед, топорща усы. — Я вспомнил одну давнюю историю, ещё в юности я слышал её от одного психолога. Было это во время второй мировой войны. Один французский офицер попал к фашистам в плен, в концлагерь, как тогда говорили. И однажды зимним вечером вывели его с группой других пленных и бросили раздетыми догола на снег.

— Ужас какой! — вырвалось у Ксении.

Дед глянул на неё:

— Я же сказал — фашисты. Фашисты оставили их на всю ночь на морозе. Долго ли протянет истощённый человек? К утру все были мертвы, кроме этого француза. Он выжил, потому что оказал смерти психологическое сопротивление. Он представил себе, что лежит на горячем песке под солнцем Сахары. И такова была сила самоубеждения, что организм принял команду мозга и не поддался морозу.

— Как же должен был этот человек любить жизнь! — тихо сказала Ксения.

И ненавидеть фашизм, подумал я. Любовь и ненависть… Скрытые возможности организма — ведь, в сущности, Дед подтвердил мои мысли… А мог бы я так — морозной ночью на снегу?.. Не знаю… Ненавидеть мне, во всяком случае, некого и нечего…

Рокот инфора, донёсшийся из передней, прервал мои мысли. Рокот инфора, и сразу вслед за ним — чёткий, богатый модуляциями женский голос:

— Вызывает «Элефантина». Вызывает «Элефантина».

Робин сорвался с места:

— Наконец-то! Ребята, не уходите! — С этими словами он скрылся за дверью.

— Что ему понадобилось на «Элефантине»? — удивилась Ксения.

Спустя несколько минут Робин вернулся в гостиную.

— Ну как? — спросил Леон.

— Все в порядке. — Робин подошёл к Косте и хлопнул его по плечу. — Извини, что ничего тебе не сказал, Костя, но вначале надо было узнать. У Антонио в службе полётов есть свободное место диспетчера. Пойдёшь к нему на «Элефантину»?

— На «Элефантину»? — озадаченно переспросил Костя.

— Там неплохо. Будешь ругаться с пилотами и свято блюсти график. Скучать не придётся.

— Иди, Костя! — сказал я. — Правильно они придумали. Хоть один диспетчер будет своим человеком.

Костя стоял, широко расставив ноги и понурив голову.

— Прилетит к тебе, например, Улисс, — продолжал Робин расписывать прелести диспетчерской должности, — и попросится к причалу "Д". А у тебя голова и без него распухшая, и ни одного причала свободного, и ты посылаешь этого Улисса куда-нибудь подальше.

— Ты проводишь Улисса в межзвёздный полет, — сказал Леон, глядя на меня — как это говорилось в старых романах? — горящим взглядом.

— Напишешь учёный труд… диссертацию о диспетчерской службе, — вторил ему Робин. — Ну, Костя? Да решайся же!

Костя поднял голову и улыбнулся.

— Ладно. Диспетчером так диспетчером. Все равно…

Но я видел по его глазам, что ему не всё равно.

Глава семнадцатая

«СКОЛЬКО МОЖНО ЖИТЬ В СКАФАНДРЕ?..»

Юпитер обладает странным свойством: трудно оторвать от него взгляд. Смотришь, смотришь на гигантский диск, исчерченный жёлто-бурыми полосами, на Красное пятно, плывущее под экватором, на точечные вспышки-отблески чудовищных молний в толще бешеной атмосферы — и чем больше смотришь, тем сильнее завораживает тебя это первозданное буйство материи.

Но если ты выбился из графика полётов и Управление космофлота бомбит тебя радиограммами, то дивное зрелище начинает нервировать.

Я-то, в общем, не очень нервничал. Даже совсем не нервничал: к чему только не привыкаешь в космофлоте! А вот Кузьма Шатунов, мой второй пилот, места себе не находил.