Струны памяти - Ким Николаевич Балков

Долго говорит Шутик, но под конец голос у него слабеет, и все же слышу:

— Я б и в эту войну отличился… У меня и дед, и прадед — орлы были! И я тоже, стало быть… Но не дали отличиться, в военкомате в те годы работал зловредный мужик, не принял моего порыва. Зря!..

Председатель колхоза пускает в ход колокольчик. А может, и не колокольчик. Кое-кто из пацанов утверждает, что это ботало, и сняли его с жеребца Карьки, прежнего вожака колхозного табуна. Шутик замолкает, поднимает вверх руку, показывает председателю два пальца, красиво у него это получается (у меня дух захватывает), пробует еще что-то сказать, но, видать, сбился с мысли, да и в зале вдруг зашумели, и он уходит с трибуны. Уже садясь за стол, Шутик выкрикивает осипшим голосом:

— Зря!.. Я б показал, кто я есть!..

Вспоминаю, мать сказывала… С самого начала войны Шутик ездил в военкомат, просил, ругался… Но без толку! Тогда он надел на себя красноармейскую форму времен гражданской войны и не снимал ее ни в будни, ни в праздники. Жалел баб, но и слез не любил… «А ничего, добьем гада в его же логове, — говорил. — Так что выше голову, милаи!..» И так часто говорил это, и столько бодрости было в его голосе, что в конце концов изрядно поднадоел бабам, увидят его — и в сторону. А еще, сказывала мать, огорчало Шутика, что приходили мужики с фронта злые да калечные, он им: «Ну как воевали, орлы?..» А они ему: «Шел бы ты отсюда, дед…» — «И что за война? — возмущался Шутик. — То ли дело — мы… Шашки наголо, и шаг-шаг… вперед!.. Красиво… Дух захватывает!..

Наутро Шутик и Шутиха у нас во дворе. Шутик улыбается:

— Ишь ты, а?.. Праздник нынче, и какой!.. А я за старухой увязался. Никак, лето будет хорошее, с дождичком?..

Прав Шутик: не часто он ходит по дворам за старухою. «У нее своя жизнь, у меня своя…» — говорит обычно.

Мать выносит Шутику рюмочку, отец нахваливает его красноармейскую шинель, удивляется тому, как она ловко сидит на старике. Но так ли это?.. Не знаю, не знаю…

Шутиха идет в стайку, там Машка… Приболела, и в глазах тоска. Отец хотел позвать ветеринара, но мать не позволила. Ветеринар потерял во мнении деревни после того, как спровадил на тот свет пеструю корову председателя сельсовета. А корова была что надо: и шустра, и молока много давала. Но случилось так, что хворь напала на нее, вот и позвали ветеринара… Он — укол за уколом, я видел те иглы: медведя можно свалить, не то что корову…

Шутиха потом говорила: «Всего-то и надо было пойло сготовить для Пестрянки, чтоб прочистить желудок. А он, ветеринар-то… Тьфу!» Шутиха выходит из стайки, мать подле нее… чуть не плачет: «Ну, как она? Ну, что?..» — «Домой надо сбегать, приготовлю кой-чего… — говорит Шутиха. — А ты, Катюха, не убивайся. Даст бог вылечим…» Идет к калитке. Шутик пробует двинуть за нею, но отец останавливает его, заводит в избу, усаживает за стол. Смотрит на меня недовольно: «Чего не отстаешь от нас ни на шаг?..» Но скоро забывает обо мне, чувствую, доволен, что Шутиха взялась лечить Машку. Верит старухе, как и все на деревне… Сажусь на лавку, гляжу, как Шутик улыбается, как блестят у него глаза:

— Я этот день, 23 февраля, всякий раз жду с нетерпением. Загодя начинаю готовиться… Раньше гимнастерку, бывало, поглажу, подворотничок нашью, теперь вот шинель чищу, пуговицы аж до блеска надраиваю. — Расстегивается, оттягивает полы шинели. — Глянь-ка, блестят пуговицы-то?..

— Блестят, — говорит отец. — Добрый солдат… Я б тебя за милую душу взял в свою роту.

— И не прогадал бы, не прогадал, — горячо говорит Шутик. — Я такой… Меня уважать надо!

Шутиха с матерью заходят в избу. Управились уж… Шутиха полощет под умывальником руки, мать подливает ей из ковша… Потом они садятся за стол. Едят картошку в мундире. А Шутик уже и вовсе повеселел, долго глядит на старуху:

— Моя, что ль?.. Откуда взялась?.. Тю, зараза!.. Видать, выслеживает, боится, что я подкачу к другой. — Отец пробует успокоить его, но Шутик упрям: — Я такой, да-а… Бывает, и молодухи заглядываются на меня. Это когда я при всей форме…

Шутиха молчит, виновато поглядывает на мать, а та с Шутихи и вовсе глаз не сводит, едва ли не молится на нее.

— Я кто есть-то?.. — говорит Шутик. — Орел!..

Он смотрит на отца блестящими глазами и вдруг запевает:

Вот утро настало, мы Нерчинск заняли,

И с боем враги от него отошли…

— Какой Нерчинск? Какой Нерчинск?.. — не выдерживает Шутиха. — Сроду не выезжал из уезда!..

Шутик замолкает, говорит, прокашлявшись:

— Откуда ты можешь знать, чего со мной было, а чего не было?

И я думаю: скорее всего было…

ПО ПРАВДЕ

В школу идти не хочется, хоть убей… Вчера с пацанами пробегал допоздна, не успел сделать уроки, а нынче — химия, законы там разные, формулы, а за ними стоят люди, которые их придумали. Ну, ладно еще — Ломоносов, этого можно понять… архангельский мужик. Свой. Но зачем понатолкали в учебник Бойлей да Мариоттов?.. И сказал бы: «Уберите их из учебника, тогда и в школу пойду…» Но как-то неудобно, да и кому скажешь? Новенькой химичке?.. Она и так делается вся красная, когда вызывает меня к доске.

Сижу на кухне, заталкиваю в сумку тетради, книжки, изредка гляжу через двойные рамы, меж которыми черно блестят угли, в улицу, размышляю о том, как нынче хорошо во дворе, и солнце светит, и ветра нет. Тихо-о!.. И тепло, кажется, а ведь уж ноябрь… Бросить бы сейчас под стол сумку да умотать в густой черемушник, сразу за деревнею, сесть под буйный куст, закрыть глаза и дышать прохладным осенним воздухом.

Размечтавшись, забываю о том, что надо идти в школу, и с недоумением смотрю на мать, когда она говорит:

— Ну, чего же ты? Опоздаешь…

Выхожу из дому, долго стою на крыльце, задрав голову, и озираю взглядом глубокую и большую, от края до края, синеву неба. Когда же, наконец, оказываюсь на улице, вдруг вижу такое, отчего шапка у меня сползает набок, а в правом глазу подергивание какое-то… тик, что ли? Это ж надо! Это ж только в кино и можно увидеть!