Сады и дороги. Дневник - Эрнст Юнгер

На противоположном берегу нам пришлось дожидаться машин, и во время этой паузы мы выпили по бокалу вина у полуразрушенного ресторанчика близ моста. Там сидел также один парижский рантье, владевший в Шатийоне имением, которое, как он с большим самообладанием нам поведал, было до основания разграблено перед уходом французской колониальной пехотой.

Потом дальше, на Жьен. Там, словно на заднем плане слегка стертой картины, я увидел средневековые башни, одна из которых выгорела, вокруг — еще дымящийся антураж с мертвыми людьми, лошадями и домашними животными. На выходе из города растянулся труп свиньи: длинный, белесый, раздутый, словно гигантская личинка майского жука. На улицах и вдоль живых изгородей на полях валялись брошенные после боя бесчисленные боевые машины. Под этим населенным пунктом, должно быть, схлестнулись друг с другом два мощных бронетанковых соединения — встреча, в результате которой дотла сгорел еще и город средних размеров. Это производит впечатление технической катастрофы неслыханных масштабов.

Сельская местность в окрестностях была, напротив, совершенно нетронута, равно как и леса, и поля по сторонам чудесной аллеи благородных каштанов. Наша колонна, двигаясь между их вековых стволов, вытянулась подобно стреле. Пленные, почти без сопровождения, а потом снова потоки возвращающихся в родные места с множеством маленьких, усталых детей, которых вели за руку.

Так мы добрались до Буржа, где спешились и переночевали в первой же помещичьей усадьбе, попавшейся нам по пути. В кухне брошенного господского дома мы с Койнекке и Спинелли так увлеклись беседой, что и не заметили, как опорожнили бутылку шампанского с тремя бутылками бургундского, чему потом сами изрядно дивились.

Утром, чтобы получить распоряжения, в комендатуре, где столкнулся с девицей, которую вчера, приставив кинжал, попытался изнасиловать какой-то пьяный. Малышка, родом из Эльзаса, оказалась особой бойкой и решительной; ее пригласили в качестве свидетельницы, ибо парня этого схватили незамедлительно, по горячим следам. Когда я в шутку спросил ее, добился ли все-таки нападавший своего, она гордо заявила: «Конечно, нет, ему пришлось бы сперва меня зарезать».

Здесь мы снова увидели полковника и узнали, что в последние дни еще одна часть полка побывала в бою. В том числе наша пятая рота, командир которой, старший лейтенант Шрапел, даже раненный в руку, не отказался от намерения повести солдат вперед личным примером, и во время атаки был прошит в грудь автоматной очередью. Операции между тем прекратились: таким образом, огонь лишь вскользь опалил нас, и мы должны были удовольствоваться работой. Как мне приходилось слышать, так вообще складывается в целом участь маршевой пехоты, если она только не вступала в боевое столкновение у переправ. Опыт этой кампании еще, пожалуй, скажется важными переменами в армиях всего мира.

В городе царит столпотворение; кроме местных жителей здесь находятся не только наши войска и масса военнопленных, но и сорок тысяч беженцев. В полдень я случайно проходил мимо вокзала, на котором давеча расставил посты, и увидел теснившиеся у ворот огромные толпы народа. То были беженцы, горевшие желанием воспользоваться первым сообщением с Орлеаном и Парижем. Несмотря на то, что поезд уже ожидал у пассажирской платформы и имел достаточно мест, возникла ужасная давка. Слышался плач детей на земле, других трясли в детских колясках, нагруженных помимо того поклажей и противогазами. Между ними старухи и матери с прижатыми к груди младенцами. Другие женщины уже пробились на крытый перрон и в толчее искали своих детей.

Чтобы восстановить порядок, я первым делом приказал охране расчистить для меня пятачок, затем взобрался на опрокинутую тележку и объявил, что всякий, кто попытается прорваться силой, будет незамедлительно отстранен от поездки. Затем я указал на семьи с детьми, которых и велел пропускать в первую очередь. При этом возникли трудности, ибо люди всякий раз пытались гроздьями увязаться за ними, в то время как другие в дюжины глоток настойчиво атаковали меня своими уговорами. Увидев, что людское море поутихло, я принялся помогать сам, поднимая вверх одного ребенка за другим. Не прошло и двух часов, как мы разместили всех по вагонам. Я еще раз прошелся вдоль поезда, где как ни в чем не бывало парижанки уже снова подрисовывали себе губы, и услышал, как одна из них, приняв меня, очевидно, за какого-нибудь вокзального портье, обронила: «C'est celui, qui а dit: „doucement[152]“».

Уходя, я встретил офицера генерального штаба, который налаживал движение транспорта и, словно маленький бог, уже наперед видел, что всем этим людям предстоит провести скверную ночь, потому что мост под Орлеаном еще не восстановлен для проезда. Он представился мне читателем моих книг и поведал, что самого его занесло на такой пост, на котором войну узнаешь, прежде всего, с теневой стороны. Он пригласил меня завтра вечером отужинать с ним в «Boule d'or»[153].

Во второй половине дня офицерское собрание, по окончании которого полковник попросил меня с командиром задержаться. Он вручил мне черно-белую ленту с серебряной застежкой, сообщив, что я награжден Железным крестом за вынос с поля боя раненого артиллериста на Верхнерейнском фронте.

Так мне напомнили о том эпизоде при Иффецхайме, который в вихре протуберанцев последних недель совершенно выпал у меня из памяти. Я тотчас же подумал о Спинелли; и мне вспомнилось, какую заботу он проявил тогда о моем колене. Поскольку мы разделили все трудности той вылазки, я посчитал справедливым разделить с ним и награду. Я не замедлил привести свои доводы полковнику и уже вечером испытал радость, увидев Спинелли с Крестом.

В этой связи, впрочем, мне особенно ясно стала видна разница, заключавшаяся для меня между Первой и этой, Второй, мировыми войнами. Тогда давали высокий орден за убитого неприятеля, сегодня вручалась ленточка за спасительную вылазку. Примечательна также дистанция, на сей раз отделившая меня от боевых действий. Прав Гераклит: никто не войдет дважды в одну и ту же реку. Тайна такого рода чередования в том, что оно отвечает и происшедшим внутри нас переменам — мы сами образуем собой мир, и то, что мы переживаем, подчинено не случаю. Вещи притягиваются и отбираются благодаря нашему состоянию: мир таков, какими свойствами обладаем мы. Каждый из нас, следовательно, в состоянии изменить мир — в этом громадное значение, которым наделены люди. Вот почему так важно, чтобы мы работали над собой.

Высшей наградой жалует не король, ею одаривает певец. А посему для меня даже в той, первой, войне она заключается не в Звезде Фридриха Великого[154]; она воплощена в стихотворении «Моему брату Эрнсту»[155].