Интерлюдия Томаса - Дин Кунц

Существо стоит практически так же, как и то, с которым я столкнулся в библиотеке, хотя человеческие черты, оставшиеся от исходного постояльца мотеля, мужские. Пятнисто-серый покров сброшенной кожи скручен вокруг него, как будто слеплен по грубому наброску, тем не менее, я подозреваю, что это волнение выражает его гнев и тревогу.

Моя тревога не менее острая. Моё сердце бьётся как копыта жеребца, моя грудь наполнена звуком железных подков, бьющих по утоптанной земле. Льющийся пот обновляет вонь жжёных спичек и прогнивших роз в смазке пришельцев на моей коже и в волосах.

Хискотт, гибрид человека и монстра, лежит в блестящих засаленных клубках себя любимого, в мокрых свёртках медленно скручивающихся верёвок, охватывающих матрац, большая бледная змея с человеческими чертами большой головы, удлинённой как змеиный череп. Из шести его рук и шести кистей четыре одинаковой длины со сложными изгибами, очевидно, относятся к форме жизни из другого мира, которую он когда-то препарировал, и стволовыми клетками которой он надеялся существенно улучшить себя. Средняя пара рук человеческая, но эти две руки постоянно сжимаются, тогда как чужие кисти двигаются ослабленно, загребая воздух, как будто дирижируя невидимым оркестром во время песни в медленном темпе.

Моё ощущение вырождения и упадка, которое меня накрывает на кухне, возникшее после исследования крысиных скелетов, подтверждается здесь. Это существо в кровати не является ни существом, способным путешествовать между звёздами, ни блестящим учёным, являвшимся ключевой фигурой в проекте «Полярная звезда». Это генетический хаос, возможно, самый ужасный из обоих видов: беспокойный разум Хискотта не пострадал, но был ещё больше испорчен нуждами пришельцев, холодными инопланетными вожделениями и силой пришельцев; тело лучше всего подходит для другой планеты, возможно, выросло необычно большим и нелепым, потому что желания и жажда двух видов привели к ненасытности.

Спальня воняет хуже подвала, в котором я закрыл другое существо-слугу. Сваленные в дальних углах каскады костей принадлежат всем видам животных, а пол вокруг кровати усыпан свежим и испорченным мясом, и Хискотт обедает, судя по всему, обоими его типами. Забитая говядина, свинина и телятина, общипанная курятина и пластиковые лотки с филе рыбы были явно предоставлены семейным рестораном, хотя, судя по всему, ничего из этого не приготовлено, как и не съедено ещё в сыром виде.

Среди этого отвратительного шведского стола также находятся туши животных, некоторые частично съедены: окостеневший и с презрительной усмешкой койот, кролики, хромающие, как куча тряпок, бурундуки, крысы. Возможно, ночью, особенно, когда луна идёт на убыль, и никто в удалённом мотеле, скорее всего, не видит краем глаза быструю фигуру из кошмаров на изогнутых лугах, существо, которое я убил в библиотеке или то, которое здесь, или то, которое в подвале, идёт охотиться для своего хозяина. Я удивляюсь, что на этом банкете не было другого человеческого мяса, кроме Макси – но, возможно, и было. Никто мог бы не узнать, что за бродяга или береговой путешественник, или что за бездомный кочевник, разбивший палатку на пляже, мог быть захвачен, парализован ядом или прошивкой мозга и перенесён в эту комнату не для того, чтобы подавать на стол, а быть поданным.

Бросив на меня взгляд, когда я стою, дрожа, на пороге его скотобойни, Хискотт поднимает свою огромную голову, которая, по крайней мере, в три раза больше размера любой человеческой головы, хотя в ней всё ещё узнаётся человек. Он открывает свой широкий жадный рот с неровными зубами, из которого доносится вроде бы безмолвный крик, но на самом деле зов. Психический зов, команда – «Покорми меня» – и я чувствую, как он тянет меня, как быстрина тянет пловца вниз, в топящие глубины.

Уверенность Хискотта осязаема, разновидность самоуверенности, являющейся порочным бесстрашием, высокомерия, рождённого абсолютной силой и нескончаемой ни разу не наказанной жестокостью. Я обнаружил, что переместился от порога внутрь комнаты. После двух или трёх шагов я останавливаюсь, когда за мной возникает и быстро становится громче продолжительный шуршащий шум, и я вдруг пугаюсь того, что слуга освободился из подвала и сейчас поднимается за моей спиной, чтобы завернуть меня в свой плащ.

Глава 26

Перед тем, как я успел оглянуться через плечо, чтобы бросить взгляд на свою погибель, источник громкого шуршащего шума превращается в манифест, когда сотни мошек влетают в спальню из коридора, кишащие за мной, и бьющиеся о мой затылок, моё лицо, ищущие пищу в уголках моего рта, в ноздрях, вымазывающие ресницы своим порошкообразным веществом, пролезающие через волосы и летящие дальше, пульсирующая река из мягких крыльев.

В этом доме один ужас порождает другой, и рой летит прямо в беззвучный крик Хискотта, в его длинное горло – такой нежный, что ему нет необходимости измельчать их зубами. Они всё прибывают, ещё сотни – этот дом – ферма мошкары, их пастбище среди заплесневелых книг, вероятно, поддерживается сознательно – и я втягиваю шею, защищаясь от того, чтобы они не заползли под воротник. Они кормят тварь на кровати, и хотя их число выглядит достаточно большим, чтобы её задушить, перистальтическая пульсация в изогнутых кольцах говорит о том, что насекомые помещаются с лёгкостью, раздавливаются и проталкиваются внутрь, вдоль извилистых катакомб змеиного желудка.

Этот мерзкое представление так ошеломляет меня, что когда последний рой отвечает на зов, я освобождаюсь от психической хватки Хискотта и поднимаю пистолет. Существо-слуга выпрыгивает ко мне, из его лба высовывается рог. Я срубаю его оставшимися четырьмя патронами, находящимися в магазине, и отбрасываю оружие.

Хискотт не кажется встревоженным тем, что я отправил на тот свет двоих из трёх защитников. Проглатывая всё, что к нему пришло, он счищает порошок от мошкары с губ, с шести рук, наблюдая за мной, а сам в это время всё облизывается и облизывается. Был бы его язык раздвоенным и тонким, как у змеи, он был бы намного менее омерзителен, чем с большим, длинным, но человеческим языком, путешествующим через его множество гибких пальцев и очищающим его повёрнутые кверху ладони.

Шесть рук напоминают мне руки индийской богини Кали. Несмотря на то, что у него нет крыльев, в нём есть что-то такое, из-за чего он больше похож на дракона, чем на змею. Неровный рот со злыми зубами можно представить как Беовульфа[98] на паузе. Мифы и легенды многих веков и королевств, кажется, смешались в единой угрозе, существе настолько самодовольном и тщеславном, как у самого главного из всех зол, которое лежит, скрученное, в темнице мира.