Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе - София Шуазель-Гуфье

«С каким удовольствием, — сказал он, — я вновь встречаю вас в той самой комнате, где я некогда вас видел! Вот тот самый диван, где вы сидели, у того же круглого стола…» И он искал глазами фортепиано, которого не было в комнате. Я не знала, что отвечать, и очень была смущена, ибо это была квартира моего отца, которую я занимала в его отсутствие, но не та, где я несколько раз принимала Его Величество, так как мой отец переехал в другой дом. Я решила поэтому молчать, и вот как бедных государей обманывают в самых мелочах и даже те, кто наиболее им предан…

Государь перешел затем к важным вопросам. Он с интересом говорил о положении Франции, одобрил перемену министерства, причем упомянул о Деказе и Талейране. Он сказал, что Франция многим обязана герцогу Ришелье (который на конгрессе в Aix la Chapelle добился отозвания из Франции союзных войск); что он мог бы быть более одарен, но что это вполне честный человек, преданный своему отечеству, и что при настоящих обстоятельствах подобные люди редки.

Мне казалось, что у императора Александра преувеличенные понятия о силе и ораторских талантах демагогической партии (он так называл левую палату депутатов). Я позволила себе заметить, что ей не уступает в этом отношении партия роялистов. Каждому оратору левой, которого называл государь, я противопоставляла оратора правой: генералу Фоа, Бенжамену, Констану и другим я противопоставляла Кастельбалка, Лабурдонэ, Делало. Я не знаю, удалось ли мне убедить Александра, так как он, казалось, был сильно поражен влиянием, которое имели таланты оппозиции на национальный дух Франции.

Я позволила себе сказать, что эти волнения, вызванные недовольными, беспокойными людьми, не могут разрушить спокойствие массы французской нации, которая после стольких политических потрясений теперь стремится лишь к миру и к внутреннему спокойствию. Я захватила с собой только что появившееся сочинение о революции в Пьемонте. Я заговорила об этой книге с государем, который прочел ее, придавал ей большое значение и сообщил мне, что я не знала, что основу этого политического романа составляло истинное происшествие. Государь заговорил затем о делах в Испании. «Я вижу один лишь путь для разрешения их, — путь вооруженного вмешательства. Испания — очаг революций, средоточие опасного духа, который для спокойствия наций необходимо сдержать и сократить. Я бы охотно взял на себя это предприятие, но как достигнуть Испании, миновав Францию? Не опасно ли вовлекать Францию в такую войну?»

Я, само собой, не позволила себе никаких замечаний по таким важным вопросам; но, изменив разговор, я сказала: «В Париже мы недавно предполагали, что Ваше Величество уже в Константинополе». Александр улыбнулся. «Да, — сказал он, — люди этой партии очень хотели бы, чтоб я этим нарушил мои принципы, но ничто в мире не заставит меня это сделать». — «Ваше Величество, Вы показали беспримерную умеренность и твердость, не поддавшись искушению, столь сильному, надо сознаться, — искушению совершить великое завоевание и избавить Грецию от тяготеющего над ней ига». — «В мои политические виды, — сказал государь, — не входят никакие проекты расширения моего государства, настолько великого, что оно уже возбуждает внимание и зависть других европейских держав. Я не могу и не хочу благоприятствовать восстанию греков, ибо такой образ действий противоречил бы принятой мной системе и неизбежно разрушил бы тот мир, который мне так трудно было водворить, — мир, столь необходимый Европе. Притом, если б я хотел внять голосу человеколюбия, а также моего сердца, который побудил бы меня помочь грекам, я только увеличил бы количество жертв. Малейший шаг, сделанный моими войсками для поддержания их, явился бы сигналом всеобщей бойни. Ведь вы знаете, что это греческое население почти все рассеяно по полуострову Морей, и оно было бы все истреблено турками, прежде чем русские успели бы добраться до Константинополя».

После этой интересной, серьезной беседы государь вдруг перешел к колким шуткам по поводу нежных чувств французского короля к одной придворной даме. «Как! — воскликнул он, — в шестьдесят семь лет у Его Величества Людовика XVIII — любовницы!» — «Ваше Величество, — возразила я, — это любовь платоническая». — «Я и этого не допускаю. Мне сорок пять лет, тогда как королю шестьдесят семь, а я все это бросил». Действительно, за последние годы Александр вел примерный образ жизни, и г-жа Н*** давно находилась в изгнании в Париже. Государь спросил, видела ли я его солдат на смотру; я ответила, что видела его «гигантов». На самом деле, и люди, и лошади, — все в этом войске показалось мне гигантским; лошади в особенности были слишком тяжелы и велики для кавалерии. Его Величество спросил меня затем, почему, часто путешествуя, я еще ни разу не побывала в Петербурге. Я ответила, что это был. моей мечтой, одним из моих испанских замков. «Почему же вы называете это испанским замком, — с живостью возразил Александр. — Что же такого особенного в этом путешествии для вас, когда вы ездите с быстротой курьера? (Я приехала из Парижа в Вильну в четырнадцать дней). Для вас это все равно, что проехать из Вилькомира в Товиани». — «Не совсем так, Ваше Величество, — отвечала я, — но я сделаю все возможное, чтобы побывать в Петербурге будущим летом, и. конечно, тот день, когда я увижу моего мужа и моего ребенка у ног Вашего Величества, будет прекраснейшим днем моей жизни». Александр соблаговолил выразить свое удовольствие по поводу этого обещания. «Мы не можем похвастаться, — скромно сказал он, — чтобы Петербург был равен Парижу по красоте и по всякого рода преимуществам, представляемым этой великой столицей; но мы сделаем все, чтобы наилучшим образом принять вас».

Я показала государю портрет моего ребенка; он долго смотрел на него и нашел моего сына хорошеньким. Он спросил меня о моем отце, о женитьбе моих братьев; внимательный и предупредительный, он ничего не позабыл из того, что близко касалось меня. Прощаясь со мной, Александр соблаговолил вновь уверить меня в своем неизменном расположении и просил по-прежнему относиться к нему дружески и благосклонно. «Будьте уверены, — прибавил он, — что в моих чувствах к вам нет ничего личного и что дружба, которую вы мне внушаете, вполне чистая и бескорыстная».

Его Величество соблаговолил быть на балу, который дал в честь его предводитель дворянства, в думе. Все, так же, как я, заметили, что император Александр, называвший себя старым солдатом, не казался старше тридцати лет; он был еще удивительно хорош собой и поражал блеском своей красоты. Танцуя со мной, Его Императорское Высочество Великий князь Константин сделал мне честь спросить, не по делу ли я приехала в Вильну: «Верно, это по поводу какого-нибудь процесса? — сказал он, — ибо вы, поляки, только этим и занимаетесь». К несчастью, это была истинная правда.