Незакатный свет. Записки паломника - Владимир Крупин

По восточному городу

Мечеть Акбари на берегу Ганга, Радж-Махал. Акварель. 1820.

Мы ехали по восточному городу. Очень люблю восточные города: они живые. Это не муравейник Европы, музейный и банковский. Тут жизнь, там существование. Здесь неожиданность, там расписание. Везли меня в «Мерседесе», в котором звучала, как сказал Махмуд, пустынская музыка. То есть музыка бедуинов. Пела знаменитая бедуинка, забыл ее имя. Махмуд сказал, что, скорее всего, мы ее услышим вживую в один из дней. Голос был действительно чарующ. Она даже на непонятном расстоянии эфира любила меня, пела только для меня. Я ее полюбил.

Приехали в ресторан на искусственном острове. Столики среди цветов, журчание воды. Снова приятная постанывающая музыка. Улыбающийся господин Али ждал нас. Мы принялись за еду.

Люблю Ближний Восток, а больше всего люблю его хлеб. Вспомним, что город рождения Христа – Вифлеем, что означает по-арабски Бейт-лехем, то есть город хлеба. Хлеб, питающий нас две тысячи лет, пришел отсюда, с Ближнего Востока.

В ресторане – такая удача, спасибо Махмуду – прямо на виду у всех выпекали хлеб.

– Ты знаешь, такая печь даже у нас редкость, – объяснил Махмуд. – Видишь, барабан не стальной, даже не из глины, а из цельного камня. Его высекали из глыбы вручную. Как скульптуру. А огонь, видишь? Не газ, не уголь, дрова. А дрова у нас – о! это не сибирская тайга, дрова у нас дороже газа и нефти. А тесто, видишь? Мешает не машина – руки. Раритет! Или, лучше сказать, – антиквариат? Как?

– И так и так, уникум, одним словом, история, ископаемое. А можно подойти поближе, посмотреть? Это удобно? Хоб? (Хорошо?)

– Вполне. Ему даже нравится внимание. Арабы не скрывают тайн мастерства. Он на сцене, это театр.

Да, мастер-пекарь был бесподобным артистом. Только он не играл мастера-пекаря, а был им. Я пронаблюдал весь цикл приготовления хлеба и был в полном восторге. Стоял в благоухании прежде выпеченного хлеба и благоговейно лицезрел действо превращения муки в чудо свежего хлеба.

Помощники месят тесто, отщипывают от него кусочки, бросают мастеру. Мастер пробует их на упругость, на растяжение, бросает обратно. Наконец принимает от помощников толстый круг белого теста и начинает выделывать с ним неописуемое: этот круг летает вокруг мастера, растягивается, сжимается, переходит из левой руки в правую и наоборот, крутится над головой как винт вертолета, и кажется, что вот-вот поднимет мастера в воздух и тот улетит в горы, но нет, вот лист уже как белая порхающая бабочка, тончает, светлеет, увеличивается, и вот он, уже большущий, взлетает над мастером последний раз, будто захватывает побольше воздуха, закрывает много пространства и хлопается на раскаленный каменный барабан. Через пару секунд в разных местах хлебного белого листа вспыхивают золотистые пятна, а еще секунды через три-четыре, беря отвердевший лист руками за края, мастер снимает его. Это уже как сферическая крыша хлебного дома. Мастер вздымает это чудо, этот золотой хрупкий лист, ломает его на куски, раскладывает по тарелкам. И сам отламывает маленький кусочек и пробует. Даже прикрывает глаза, не мешая ощутить вкус созданного. Удовлетворенно кивает и радостно улыбается. А помощники уже приготовили новую толстую лепешку. И мастер, будто совсем не устал, вновь принимается за дело.

Феликс Бонфис. Дорога на Вифлеем. Фото XIX в.

Я поклонился весело вздевшему руки мастеру и вернулся за стол. И нам принесли свежего хлеба. Запах от него был такой призывный, что рука, уже не управляемая сознанием, взяла кусочек и, по примеру остальных, сидящих за столом, обмакнула его в один из соусов. А соусов на столе было множество, далеко за десяток. И все разные: и по вкусу, и по цвету, и по густоте, и по аромату. Кажется, можно было просто попробовать румяную корочку свежего хлеба, запить соком, зачем еще соус сытому человеку? Но видишь, как они пробуют соусы, и тоже им подражаешь. Да и интересно, что это за соусы. Коварство соусов в том, что они мгновенно разжигают аппетит. И вот – отведал соусов и уже не замечаешь, как ешь все, что несут. А несут часто и много.

Вопросы

Остров Грайя в заливе Акаба у скал Аравии. Литография по рисунку Дэвида Робертса. 1839.

От полного объедания меня спасал господин Али. Он задавал вопросы, Махмуд переводил, мне надо было отвечать, то есть делать паузу в поглощении пищи. Махмуд ел вовсю. Я заметил, что он не все вопросы Али переводил. Или мои ответы.

– А что он спросил? – интересовался я.

– Ерунду спросил!

– Какую ерунду?

– О свободе творчества.

– Но я бы ответил.

– Я сам за тебя ответил.

– Что именно?

– А! Сказал: умный всегда свободен.

– А может быть, я иначе бы ответил.

– Ты что, глупый?

– Какой есть, но я вовсе не свободен в творчестве. Например, статью, которую вы заметили, можно было свободно не писать. А меня принудила совесть. То есть я постоянно несвободен.

Фабиус Брест. Перекресток по дороге к собору Святой Софии Константинопольской. Не позднее 1900 г.

Махмуд что-то долго говорил Али. Я поневоле что-то жевал. Потом Али, обращаясь ко мне, произнес целую речь. Я перестал есть. Махмуд перевел коротко:

– У нас общий враг – массовая культура. Страна, охваченная массовой культурой, не имеет будущего.

– Правильно, – одобрил Махмуд, но Али еще что-то говорил, я услышал слово «Россия». – Господин Али выражает тебе сочувствие по поводу захваченности России массовой культурой. У вас были Чайковский и Достоевский, но были и коммунисты, – теперь нет коммунистов, но нет Чайковского и Достоевского. Где они?

– Переведи: ушли в подполье. До начала монархии, то есть до ее возрождения.

– Ты веришь в возрождение монархии в России?

– Ты вначале переведи господину Али.

Они начали о чем-то говорить. Я же обратил внимание на приготовление сока. О, это тоже надо было видеть. Здесь не было такого священнодействия, как в выпечке хлеба, но была такая ловкость рук, что тоже залюбуешься. Молодой смуглый парень брал левой рукой апельсин из корзины, подбрасывал, а правой, в которой был широкий длинный нож, взмахивал, перерубал апельсин в воздухе пополам, хватал на лету одну половинку (другая временно падала на сетку), опрокидывал половинку над механизмом выжимания сока, легонько, на полсекунды ее придержав, отбрасывал уже пустую корку, хватал вторую половину, опустошал и ее, и я не успевал заметить, как в воздух взлетал новый апельсин, тут же разлетавшийся на два полушария.

Пинель де Граншам. Пикник в Стамбуле на фоне мечети султана Эйюпа. XIX в.

Мы сидели долго. Запили завтрак чашкой кофе и заели парой пирожных. Напоследок я еще полюбовался хлебопеком. Он отблагодарил за любопытство целой половиной свежевыпеченного, золотистого благоухания. Я хотел дать ему денег, но резко был схвачен за руку Махмудом.

– Обидишь! Это же мастер. Твое внимание – вот награда.

– Бог стыдится вернуть поднятые к нему руки пустыми. Такой хадис (изречение) пророка подойдет сюда?

– Примерно. Значит, ты листал книги, которые у тебя в номере?

– Еще бы! Издатель поместил очень много хадисов, похожих на православные.

– Например?

– Забвение о смерти ожесточает сердце.

Господин Али, мы уже садились в машину, добавил:

– Ничто так не продлевает жизнь, как делание добра.

На улице начиналась жара, но в просторном черном автомобиле было прохладно и уютно. Опять звучала музыка. Хотелось ехать далеко и долго. Но мы уже снова приехали.

– Будем пить кофе, – сообщил Махмуд.

– Но мы же его сейчас пили.

– Хо! Ты не видел, значит, я так понял, настоящего кофе.

– Я его и не люблю. Выпил из вежливости. – Я все-таки надеялся, что меня не потянут за стол.

– Не любишь, потому что не знаешь, что такое настоящий кофе. Не растворимый – тьфу! – европейский и не жареный – тьфу! – турецкий, это все для простаков, арабский – вот вершина! Видишь? – Он показал на увитую виноградом кофейню.

Кофейня

Дэвид Робертс. Назарет. 1842.

Нас встречал веселый арабчонок в белой чалме. Провел на узорные ковры, натаскал вышитых золотом подушечек, поставил в центр низкий столик, около водрузил башню серебряного кальяна, спросил, какой аромат мы пожелаем.

На маленькой сцене появилась девушка, вся в шелковых тканях. Одни глаза да руки в кольцах были видны, остальное – льющийся, колышущийся, переливающийся цветной шелк. Уже несли крохотные фарфоровые, с золотым узором, чашки, еще более крохотные фарфоровые наперстки со сливками, тут же, будто стая птиц, уселись на стол тарелочки с лакомствами. Конфеты разной величины и формы, орехи в сиропе и просто орехи, леденцы, рахат-лукум, козинаки и много всего такого, что и названия для меня не имело, ибо прежде и не бывало в моей жизни. Помня коварство соусов, разжигающее аппетит, решил к сластям не притрагиваться. Чтобы не разлакомиться. А лучше смотреть на девушку. Но, видимо, и такое поведение гостя было предусмотрено арабами. Вскоре я и на девушку любовался и ощущал во рту восточные сладости. Так сказать, услаждал и взор и вкус. Фисташковые орешки были в меру поджарены и неуловимо подсолены. Мне захотелось еще орешков.