Незакатный свет. Записки паломника - Владимир Крупин

Махмуд переспросил про пословицу тещи и записал пословицу в книжечку. Я же, вспомнив, что и у меня должна быть записная книжка, полез в карман, но ее не обнаружил. Я даже не расстроился: уж какой сейчас из меня записчик? Опустив глаза на стол, я увидел перед собой продолговатое блюдо под крышкой.

– Не надо, – испуганно сказал я, – не открывать!

– Вспомни свою тещу, – сказал Махмуд. – Лучше в нас, чем в таз.

– То есть: лопни брюхо, чем добру пропадать? Это тоже наша пословица, запиши. Есть у вас похожие?

– Про тещ? Есть. Ты забыл, что у нас не одна теща.

– А у тебя?

– У меня? – Махмуд пригорюнился. – Одна. Пока. – Он что-то сказал профессорам. Те показали по два пальца. – У них по две тещи. Значит, и жены две. Но вторую жену обычно требует первая. Ей нужна прислуга.

Лоуренс Альма-Тадема. Розы Гелиогабала. 1888

– А ревность? – наивно спросил я.

– Хо! Они лучшие подруги. А тещи крутятся вокруг зятя, как вокруг центра Вселенной.

– Хорошо вам, – сказал я и взглянул на ждущего мой приказ официанта. Он снял крышку с третьего второго. Белый ароматный пар лучше слов сказал о качестве продукта.

Махмуд плоской серебряной лопаточкой снял полосатую шкурку с красного мяса неизвестной мне рыбы, ловко отделил выгнутые ребра и стал так вкусно жевать, прикрывая глаза и постанывая, что я последовал его примеру. И выражаясь гоголевским языком, доехал эту рыбу от головы до хвоста.

Рассказал Махмуду и профессорам о Собакевиче, о его успешной борьбе с осетром, о том, как совершенно объевшийся у помещика Петуха Чичиков начинает снова хотеть есть, так как слышит, как хозяин заказывает повару «под видом раннего завтрака решительный обед».

– Меня тоже надо будет скоро вести к кровати под руки.

– До какой кровати? – спросил Махмуд.

– До гостиничной. Я уже от сытости ничего не соображаю. Завтрак в гостинице, два часа завтрака в ресторане, кофе пили, сейчас третий час сидим.

– Кофе сейчас принесут. Я сказал, чтоб тебе покрепче.

– Махмуд, я совсем не пью кофе, просто попробовал, какой бывает настоящий. Мне от кофе плохо. Я всю жизнь чай пью.

– Чай тоже принесут. Но кофе для пищеварения. Для бодрости. – Махмуд шевельнул поднятым пальцем, сигналя официанту. – Что будешь на десерт?

– Высокочтимый Махмуд! И это называется: беспривязное содержание? Неужели еще на сегодня есть какие-то мероприятия? Отпусти меня.

– О да! Да не заградит никто твой путь к водопою. Никакой программы! Беспривязное содержание – надо записать. Очень восточное выражение. На сегодня все. Пьем чай-кофе, едим десерт, отдыхать и на званый ужин. Приглашены хорошие люди.

Я тяжко вздохнул. Мы еще долго сидели, пили чай-кофе, заедали сладким десертом, который был обилен и разнообразен. Говорили о политике, культуре, литературе. Наконец я стал проситься в гостиницу.

В номере звонил телефон

Паскаль Косте. Площадь Имама. Исфахан. XIX в.

Застревая в пробках, мы добрались до отеля.

Отяжелевший, даже осоловевший, даже непонятно от чего охмелевший, я притащился в просторном лифте на свой этаж и долго тыкал в дверную щель электронной карточкой. В номере звонил телефон. Махмуд.

– Мне позвонили, – сообщил он, – просили быть в ресторане к семи.

– Махмуд! Но ведь уже шесть!

– Да, пора спускаться.

– Но хотя бы душ принять можно?

– Не советую, – сказал Махмуд. – Ужин в загородном ресторане, к вечеру прохладно, может продуть.

Я упал на кровать животом кверху и погладил его.

– Да, миленький, – сказал я, – достается тебе? А что же ты меня не тормозишь? И кто виноват? Ты или я? Или ты и я – одно целое, тогда что думать? Ну-ка, давай вспомним правило: завтрак съешь сам, так и было, даже два съел, обед раздели с другом, разделил, а ужин отдай врагу. Вот и давай отдадим врагу.

Брюки не сходились на животе, я надел рубашку навыпуск над сильно распущенным ремнем, умылся, с упреком глядя на себя, причесал остатки волос и седую бороду – и поехал на ужин.

И отдал его врагу! Кому же? Да сам и съел. Я враг себе, мой враг – мое чрево.

Сцена застолья. Фреска. Помпеи. I в.

Но уж и ужин был! Мы сидели часа четыре. И ели, ели, ели. А какая музыка была, какие павлины кричали, бродя на привязи у ограды и вздымая разноцветные веера хвостов. Какие певцы и певицы оглашали пространство сладкими голосами. Ждали главную певицу, бедуинку. Ту, голос которой я слышал утром, в машине. Уже и утро вспоминалось мне как далекое прошлое, закрытое от меня стуком ножей и вилок. Певица пела одновременно и для всех мужчин, ибо за столами были только мужчины, и для каждого в отдельности. Она как-то так умела поглядеть, так давала понять, что поет только тебе, что иначе и быть не могло. Мы сидели близко к ней. Между нашим столиком и ею сидел тяжело и неподвижно ее мрачный, крепкобородый муж. Сидел на сцене, свесив в зал ноги. Иногда засыпал, и певица начинала быстрее и вожделеннее двигаться, взмывать сквозящими в тонкой ткани руками и колыхать бедрами. Когда он просыпался, она работала только голосом, позволяя редкие, плавные подъемы рук не выше плеч.

А какая была еда! Я старался не есть ни мучного, ни мяса, ни даже рыбы, но являлась белая благоухающая, в аромате приправ, птица. Не хотел ни тортов, ни пирожных, ничего сладкого, но опускалось на стол, будто с неба, чего-то такое зефирно-воздушное.

Бедуинку увел муж, влача за руку по аплодирующему коридору меж столиков. Тут как раз выключили свет и внесли облитое голубым спиртом, пылающее мороженое.

Загремели барабаны, вострубили трубы – на сцену волной музыки выплеснуло танцоров. Гибкие юноши, обнаженные до пояса, и тонюсенькие девушки, все в широких шелках, которые висели на них и взвихривались на поворотах, и вроде бы закрывали тела, но закрывали так нескромно.

– Видишь как? – спросил Махмуд. – У грузинцев и молдавцев такого нет. У азербайджанцев тоже нет. У вас тем более?

– Что тем более у нас?

– Партнеры. Покружил одну, другую, третью даже. Разврат! У болгарцев тоже хоровод, коллектив. Тут прикосновений нет. А у шиитов вообще даже в автобусе разные места, чтоб женщины отдельно. У вас в метро давка, все прижимаются. Подумай – к твоей жене прижался чужой мужчина.

– Не прижался, а его прижали.

– Прижали! Тебе от этого легче? Хочется даже сказать… Нет, не скажу.

– А у еврейцев какие танцы? – спросил я.

– Не видел, – сердито ответил Махмуд.

Речи и здравицы

Дэвид Робертс. Акведук на Ниле. Остров Рода, Каир. 1838.

Начались речи и здравицы. Махмуд немного переводил, но тут все и так было ясно. Арабский – язык удивительной красоты и музыкальности, вот отчего поэзия Востока так хороша. Речи походили на стихи.

В застолье очень одобрили мои слова о том, что слово «тост» навязано русскому языку. В русском всегда была «здравица».

– Пью ваше здоровье! – я вздымал очередной бокал с очередным соком.

Профессор, кажется, Хасан, очень хорошо сопоставил слова «искусство» и «искусственный». Пока искусство во многом искусственно, тогда как искусство и жизнь должны быть одно и то же.

– Вместе с тем, – поправил другой, – жизнь не должна подчинять искусство. Вагнер слушает жизнь, и его музыка похожа на жизнь. Но жизнь в Германии в это время полна милитаризма.

– Так, – сказал Хасан, – но в отношении русской литературы не так. Мы воспринимаем Достоевского, Толстого, Тургенева, Гончарова не как литературу, а как жизнь.

– И очень зря, – не выдержал я. – Не повторяйте ошибки Запада, он изучал нас по литературе и всегда ошибался. Теперь снова изучают нас по литературе. Но какая литература к ним хлынула от наших демократов? Литература отхожего места. И вот – результат: то мы представлялись ядерным монстром, которого все боялись. Кстати, очень хорошо, что боялись, мы удерживали зло в мире. А сейчас нас представляют страной криминала, разрухи и проституции. Проституции, особенно политической, конечно, хватает, но по преступности мы очень даже отстаем от той же Америки, не к столу будь помянута. Жизнь в России никогда не была литературной. Века примерно с восемнадцатого.

– Тогда по каким документам изучать Россию? По историческим?

Это спросил доктор Хасан, любезно придвигая ко мне на место опустошенной тарелки новую, полную.

– Тоже бесполезно. Россия может быть понята только единственным путем – любовью к ней и пониманием, что определяет ее судьбу Православие. Мы много раз могли погибнуть, а все живы. Почему? Россия – Дом Пресвятой Богородицы, подножие Престола Небесного.

– Мы очень уважаем Святую Богородицу, – сказал Махмуд. – Очень. И чтим Иисуса Христа и Иоанна Крестителя. И Георгия Победоносца. Чтим также пророка Мусу, Моисея. Также ожидаем Второго пришествия пророка Иисуса.

– Иисус не пророк, – перебил я, – Он – Сын Божий. Моисей – пророк, Мохаммад у вас – пророк, Иисус Христос – Сын Божий.