Талиесин - Стивен Рэй Лоухед
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты так и родился в седле?
Ронвен держалась рукой за уздечку. Ее золотисто-рыжие волосы блестели в свете уходящего дня. На ней было новое оранжевое платье с тканым поясом в сине-зеленую полосу, на голых руках выше локтя сверкали золотые браслеты с изумрудами, на шее — узкая золотая гривна.
— Смотри, Талиесин, богиня к нам обратилась, — сказал Эльфин, наслаждаясь ее видом.
— Спускайся и увидишь, богиня я или нет.
Эльфин передал поводья сыну и спрыгнул на землю.
— Позаботься о Брехане, Талиесин. Насыпь ему сегодня лишнюю меру ячменя. — Он похлопал коня по крупу, и тот рысью побежал прочь, унося на спине счастливого Талиесина. Эльфин обнял жену, их губы соединились.
— Я соскучилась без тебя, муж мой, — прошептала она между поцелуями.
— А уж я-то, — отвечал Эльфин. — Ох, как же я соскучился!
— Идем домой. Ужин готов и ждет.
Эльфин нагнулся и ласково куснул ее в шею.
— Я не прочь отщипнуть кусочек.
— Перестань. Что люди подумают?
— Подумают, что я счастливейший из смертных!
Ронвен снова обняла его и, взявши за руку, повела в дом.
— Ты, наверное, устал. Много за сегодня проехали?
— Порядочно. Я не столько устал, сколько пить хочу.
— Кувшин на столе. Я весь день охлаждала его в колодце.
— Вы знали, что мы приедем сегодня?
— Талиесин сказал. Он был совершенно уверен. Я убеждала его не слишком на это рассчитывать, вы ведь могли и задержаться, но он стоял на своем: вы приедете до заката. Так всем и говорил.
Они подошли к дому, еще раз обнялись и, согнувшись, прошли под бычью шкуру, заменявшую дверь. Огонь потрескивал в очаге, на вертеле жарилось мясо. Молоденькая девушка, дальняя родственница Ронвен, взятая в дом весной, после смерти Эйтне, медленно поворачивала вертел и время от времени поливала мясо жиром. Она улыбнулась, когда вошел Эльфин, и тут же робко опустила голову.
Гвиддно Гаранхир, еще более поседевший и ссутулившийся, стоял у огня, одной ногой опершись на подставку для дров.
— Вернулся, значит! Ну-ка, погляжу. Ишь, какой стал крепкий — что твоя сталь.
— Отец! — Эльфин и Гвиддно обнялись. — Как я рад тебя видеть!
— От тебя несет, как от лошади, сынок.
— А ты выглохтал все мое пиво!
— Не пил я твоего пива, — подмигнул Гвиддно. — Я свое принес!
— Садись, отец, садись. Поедим вместе.
— Нет уж, я пойду. Твоя мать чего-нибудь сготовила мне на ужин.
— Не хочу ничего слышать. — Эльфин обернулся и кликнул девушку: — Шелаг! Сбегай, позови Медхир. Сегодня все едим за моим столом. Хочу, чтобы вся семья собралась вместе. Беги, беги! И тащите сюда, что она там настряпала.
— Если бы я знал, что ты хочешь устроить пир, я бы распорядился заранее, — сказал Гвиддно. — Когда возвращается дружина, положено пировать.
— Возвращение мы отпразднуем попозже. Сегодня всем хочется побыть со своими близкими. — Эльфин притянул Ронвен к себе, обнял и поцеловал в щеку. Она протянула ему оправленный в серебро рог с пивом. Покуда он пил, она сняла с него алый плащ и расстегнула тяжелую кожаную кирасу.
В этот миг Талиесин влетел в дом и прямиком кинулся к отцу.
— Расскажи мне все-все-все! — закричал он. — Все, что ты делал!
Эльфин рассмеялся и сгреб сына в охапку.
— Этак я буду говорить, пока у тебя уши не отвалятся. Ты этого хочешь?
— Но прежде все должны поесть, — сказала Ронвен.
— Твоя мать права, — сказал Эльфин. — Разговоры подождут, первым делом еда.
Вернулась Шелаг с Медхир, обе несли подносы с едой: тушеной репой, свининой и теплыми ячменными лепешками. Медхир поставила поднос на стол, повернулась к сыну — он все еще держал Талиесина на руках — и обняла обоих.
— Вот ты дома, целехонький, Эльфин. Ох, как же я рада! Уж целый год, кажется, тебя не видела.
— А я-то, матушка, как рад, что дома и цел. Это не свининой ли пахнет?
— Свининой, свининой. Садись, я тебе положу.
Эльфин, Талиесин и Гвиддно сели — Эльфин во главе стола, Талиесин рядом. Женщины суетились вокруг. Убедившись, что у мужчин все есть, они наполнили свои миски и тоже сели.
— Ах, до чего же хорошо! Честное слово, чего по ту сторону Вала не хватает, так это женской стряпни. — Эльфин поднял миску и допил остатки, потом оторвал кусок хлеба, положил его в миску, зачерпнул еще мяса из горшка и залил сверху юшкой. Он облизал губы и снова втянул в себя горячее варево.
Они ели, пили и говорили обо всем, что случилось за лето в деревне. Когда закончили, женщины убрали миски и вновь наполнили кувшины. Талиесин, все это время терпевший бессмысленную, на его взгляд, болтовню, заерзал и сказал:
— Ну теперь-то ты расскажешь, что с тобой было? Ты бился с пиктами? Убил хоть одного? А римляне там были?
— Да, — весело отвечал Эльфин, — я обещал все тебе рассказать и сдержу слово. Давай-ка устроимся поудобнее. — Он отхлебнул из рога, отер пену с усов. — Так-то лучше, — промолвил он и начал:
— Так вот, мы, как всегда, присоединились к легиону в Каерсегойнте. В этот раз меня, впрочем, наповал сразили известием, что в гарнизоне осталось триста человек — все больше пехотинцы, не отличающие холку лошади от крупа. Авита отправили в Галлию, трибуном теперь Максим.
Максим — вот это военачальник! Он с тремя сотнями может больше, чем этот невежа Ульпий со своими тремя тысячами!
— Так легион из Эборака присоединился к вам? — спросил Гвиддно.
— Прислали пятьдесят конников — сказали, что больше не могут.
— Три сотни! — в отчаянии повторил Гвиддно. — Это охрана наместника, а не легион!
— Я обсуждал это с Максимом. Он говорит, что ничего не поделаешь. Он даже писал императору Констанцию, но надежды никакой. То же самое везде: в Городе Легиона, Веруламии, Лондоне… в самом Лугуваллии на Валу всего четыреста человек, из них лишь семьдесят конников.
— Но почему? — удивилась Ронвен. — Не понимаю. Пиктов с каждым годом все больше и больше, а римляне уменьшают гарнизоны.
— Слышал я, что пикты — еще полбеды, куда хуже саксы, — отвечал Эльфин. — А они бесчинствуют в Галлии. Максим говорит, если не разбить их там, придется сражаться с ними здесь.
— Уж лучше там, — заметил Гвиддно.
— А как насчет сражений? — спросил Талиесин. — Я хочу про сражения!
— Ну что ж, мой кровожадный сын, перехожу к сражениям. Итак, мы собрались в Лугуваллии и двинулись на север. Как и в прошлом году, я взял с собой лишь одного центуриона — фракийца Лонгина; он был в коннице Августа и в седле сидит
