Вступление в должность - Лидия Вакуловская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Николай сперва сидел с ними, собирался поспать после ночного дежурства, потом вышел и где-то запропал. Заходил Слава, звал Любушку на охоту.
— Пойдем с нами, постреляем часок, — говорил он Любушке. — На сопках куропаток полно. Володька идет и доктор.
— Нет, лучше завтра сходить, — ответила Любушка.
— Да пошли, — настаивал Слава.
— Нет, посижу с Олей, — отказалась Любушка.
— Ну, смотри, — сказал Слава и ушел.
…Проснулся и заплакал маленький. Оля бросила пришивать к шапочке тесьму, взяла его на руки, стала кормить грудью.
Палатку затоплял полумрак. Свет проникал, в нее сквозь слюдяное оконце, врезанное в брезентовую стену. Не заметив нигде лампочки, Любушка спросила Олю, почему у них нет электричества, ведь Казарян говорил, что в бригаде работает движок.
— Движок поломался, — объяснила Оля. — Его в тайге бросили.
— Давно поломался?
— Давно, уже месяц.
— И нельзя починить?
— Кто починит? Один Николай умеет движок крутить, он сказал: навсегда поломался.
— А Казаряну сообщали?
— Не знаю. Может, сообщали, может, нет.
Любушка спрашивала Олю о том, о сем, желая побольше узнать о бригаде. Спросила: есть ли у кого приемник, например, «Спидола» или «Альпинист», и слушают ли они передачи?
— У Никитова был, теперь поломался. Мы тоже заказывали, но не везут.
— А давно заказывали?
— Давно, прошлой зимой.
Еще Любушка спросила, не пробовали ли они делать полы? Полы она видела на Чукотке, когда ездила туда на практику. Оленеводы сбивали складные полы из ящиков, возили их с собой, стелили в ярангах. Не во всех, конечно, ярангах были полы, но в некоторых все-таки были.
— Васин делал, — ответила Оля. — Одну зиму возил и бросил. Тяжело возить, других манаток много.
Оля неплохо говорила по-русски. Впрочем, Любушка, раздавая продукты, убедилась, что здесь все говорят по-русски — одни лучше, другие хуже. И в разговоре легко переходят с русского на эвенский и наоборот.
Оля долго кормила маленького. Он откидывался от груди, весело агукал, сучил толстыми голыми ножками и начинал ни с того ни с сего плакать. Оля торопливо совала ему грудь, маленький успокаивался. Снова агукал, плакал и затихал, поймав толстыми губами смуглый тугой сосок.
За палаткой послышались громкие голоса и брань. Любушка насторожилась. Кто-то матерно ругался сиплым простуженным голосом. Другой голос, тоже сиплый, надрывно выкрикивал одно и то же: «Гадюка, гадюка!..»
— Что такое? — беспокойно спросила Любушка Олю.
— Данилов напился, теперь начнется, — ответила та. И сказала старшему мальчику: — Позови отца.
Мальчик сполз с одеяла, сунул ноги в валенки и выбежал. Любушка стала натягивать торбаса. Как это Данилов мог напиться? — недоумевала она. Что он, с ума сошел? Ведь он должен всех собрать, сегодня праздник, она приготовилась всех поздравить…
Любушка выглянула из палатки и оторопела. Драка была в разгаре. Схватив с земли кол, Данилов кинулся к Васину, выкрикивая при этом всякие ругательства. Васин тоже подхватил с земли толстую лесину, пошел, размахивая ею, на Данилова.
— Бей, гадюка, бей! — кричал Васин. — Чего тебе надо?! Гадюка!
Данилов занес кол над белой головой Васина, но тот выбил его ударом лесины.
— Убью!.. — прохрипел Данилов и с размаху ударил Васина кулаком в лицо.
Все это произошло в считанные секунды, когда Любушка не успела еще ничего сообразить. А сообразив, кинулась к ним.
— Что вы делаете! — закричала Любушка. — Перестаньте драться!
Данилов и Васин уже катались по земле, бутузя друг друга. Данилов был в одной нижней сорочке, разодранной на груди, у Васина по лицу текла кровь.
— Перестаньте! Сейчас же перестаньте! — останавливала их Любушка, забегая то с одного, то с другого боку и не зная, как их разнять.
Данилов подмял под себя Васина, сдавил его руками за шею, стал душить.
— Пустите! Данилов, что вы делаете? — в ужасе закричала Любушка и двумя руками ухватилась за ворот его сорочки, чтобы оттянуть его от Васина. Сорочка затрещала.
Подбежали корреспондент и Николай, оторвали Данилова от Васина, скрутили ему руки. Ругаясь на чем свет стоит, он норовил вырваться. Глаза его налились бешенством, лицо перекосилось.
— Пусти! Не имеешь права! — хрипел он, дергаясь в руках корреспондента. — Николай, пусти!.. Хуже будет… Я вас… вашу мать!..
— Вот корреспондент здесь!.. Пускай смотрит, пускай знает! — кричал в свою очередь Васин, поднимаясь на ноги и вытирая ладонью окровавленное лицо, отчего оно становилось страшным. Васин тоже был пьян, но не в такой мере, как Данилов.
Вдруг Данилов вырвался от Николая, свободной рукой ударил его в грудь. Тот упал, но тут же поднялся, кинулся с кулаками к Данилову.
— Зачем бьешь? — кричал он. — Зачем ударил?..
— Убью!.. — хрипел Данилов, норовя лягнуть Николая ногой, поскольку корреспондент держал его за руки.
— Товарищи, бросьте!.. Николай, отойдите от него! — уговаривал их корреспондент. — Товарищи, идите проспитесь, вы пьяные!
— А вы напишите, напишите куда надо!.. — требовал Васин. — Видали его?.. Бри-га-дир!..
Данилов снова ухитрился лягнуть ногой хлипкого Николая, тот упал. Опять поднялся, схватил кол. Тогда Любушка рванулась к Николаю, вырвала кол, отшвырнула в сторону, стала выкрикивать в лицо Данилову:
— Стыдно, стыдно!.. Вы негодяй!.. Я Казаряну пожалуюсь, напишу, какой вы!.. Пусть он приедет, посмотрит на вас!.. — Она так ненавидела в эту минуту Данилова, что готова была плюнуть в его пьяное лицо с перекошенным ртом и выпирающими клыкастыми зубами.
— Вон отсюда! Сопля нашлась! — захрипел на нее Данилов. — Сука твой Казарян!.. Я тебе дам Казарян!..
Он с такой силой крутанулся в руках корреспондента, что тот отлетел в сторону. Данилов, спотыкаясь, побежал к своей палатке. Васин и Николай сразу же притихли, перестали ругаться.
— Идите проспитесь… Идите, товарищи, — сказал им корреспондент.
И те сразу послушались: пошатываясь, отправились к палатке Васина. Только тут Любушка увидела, что у каждой палатки стоят женщины: с ребенком на руках жена Данилова, тоже с ребенком Оля, стоят Паша с матерью, а у самой дальней палатки — Саша Ивановна. Выходит, они все видели и никто не пытался разнять дерущихся.
Данилов вдруг выскочил из палатки с ведром в руках.
— Вот тебе Казарян! На Казарян, жри! — крикнул он и с размаху швырнул ведро.
Ведро, громыхая, покатилось по земле, из него вылетали окостенелые гроздья винограда. А Данилов все кричал:
— Пускай Казарян свой Кавказ едет!.. Вон!.. Я бригадир, я хозяин!.. Никакой зоотехник не надо!.. Вон зоотехник!..
Он топал ногами, дорывал на себе сорочку, но от своей палатки не отходил. Женщины молча стояли и смотрели на него. Собаки тоже молчали, ни одна не осмелилась затявкать и заглушить лаем Данилова.
— Не слушай его, — сказал Любушке корреспондент. — Набрался, как свинья.
— Да я не слушаю, — мужественно ответила Любушка, хотя ей хотелось плакать. — Он совсем сумасшедший.
— А где доктор и ребята? Они почему не вышли?
— Они куропаток стреляют.
— Веселая бригадка!.. Ну, пошли, а то на нас смотрят. Пошли к Саше Ивановне, там мальчишка забавный.
— Нет, пойду к себе, — ответила Любушка, поняв, что корреспондент ее жалеет, а она ничьей жалости не желала. И, чтобы побороть подступавшие слезы, сказала с нарочитым равнодушием — Чего это он на Казаряна взъелся?
— А Казаряна, по-моему, здесь не любят, — сказал корреспондент.
— Не любят? — удивилась Любушка.
— Он какой-то новый порядок сдачи мяса придумал. Сдавать оленей со шкурой и камусом, в бригаде одежду не пошьешь. Ну, летом можно в телогрейке проходить, а зимой?
— А мне в райсельхозотделе говорили, что, когда стал Казарян, у совхоза хороший доход получается, — заступилась Любушка за Казаряна.
…Спать Любушка с Олей укладывались позже других. Николай вернулся совсем пьяный, но смирный, как олешек. Тихо вошел в палатку, повалился на одеяло и тут же уснул. Оля накрыла его другим одеялом, уложила возле него детей, дала каждому по сухарю с изюмом. Маленького она не отпускала от себя, поминутно, как только он начинал плакать, совала ему грудь.
— Зачем ты его все время кормишь? — спросила Любушка. — Это вредно.
— Соски нет, а он сосать привык, — ответила Оля.
Сама она с маленьким устроилась возле стены, заложив брезентовую стену бараньими шкурами. Любушка легла у противоположной стены, на своем кукуле, укрылась двумя одеялами. И только когда легла, почувствовала, как у нее гудят ноги и ломит в плечах — от дороги в санях, от таскания ящиков. А может, оттого, что она сильно перенервничала, когда поняла, что праздник сорвался, все получилось некрасиво и что она, новый зоотехник, только-только вступивший в должность, уже ничего не может исправить и изменить.