Жадный, плохой, злой - Сергей Донской

Когда мы с Иришей остались на солнцепеке одни, я взял ее за запястье, чтобы не дать поспешно уйти, и спросил:

– Что за странная идея насчет укола?

– Отпусти меня. – Она смотрела не на меня, а на мою тень у себя под ногами. Так было проще. Тень не обладала глазами.

– Зачем ты это сделала, Ириша? – настаивал я.

– Чтобы ты не рвался в комнату Натали, – буркнула она сердито.

– Но я по-прежнему туда стремлюсь. Всей душой.

– И совершенно напрасно. Нет там кассеты. Ты ведь ее ищешь?

– Так ты знала? – опешил я.

– Тоже мне, военная тайна! – Она фыркнула.

– Но…

– Все! Сейчас я не могу сказать тебе больше, чем уже сказала. Поговорим ночью. Я приду к тебе, жди.

С этими словами она ловко вырвала руку и быстро пошла к двери, не оглянувшись на меня ни разу. Почему-то я поверил, что на этот раз она меня не обманывает. Но вместе с тем во мне росла уверенность, что ночью я ее в своей комнате не увижу. Пытаясь как-то увязать две эти противоречивые мысли, я еще долго стоял на месте.

В импровизированном очаге пылало пламя, которое выглядело значительно бледнее, чем совершенно фантастический закат, расцветивший небо и далекие облака. Никакой «Кодак» не смог бы передать разнообразие красок и оттенков, щедро выплеснутых природой на гигантский холст, раскинувшийся от горизонта до горизонта, насколько хватал глаз. Когда я смотрел на это удивительное небо, у меня захватывало дух от восторга. А когда я пытался вообразить, сколько закатов отпылало над землей до моего рождения и сколько их еще будет после моего исчезновения, я чувствовал себя маленьким мальчиком, пытающимся разгадать смысл вечности и бесконечности. Взрослому человеку лучше не задаваться этими вопросами слишком серьезно, иначе можно запросто сойти с ума. От созерцания одного-единственного величавого заката и сознания своей ничтожности в сравнении с ним.

Всякий раз, переводя взгляд с небес на публику, собравшуюся передо мной, я все сильнее и сильнее подозревал, что мир и населяющих его людей придумали два совершенно незнакомых друг с другом создателя.

Две подвыпившие балетные дивы плюс не до конца протрезвевший, но еще не набравшийся под завязку Дубов со вставшей дыбом седой шевелюрой – этого зрелища было вполне достаточно, чтобы вообще удариться в атеизм и заинтересоваться теорией происхождения человека от обезьяны. Хорошо еще, если не от самой безмозглой мартышки или какого-нибудь бабуина.

Та особа, которую я окрестил Белоснежкой, умудрялась сидеть на шатком пластмассовом стуле с таким развязным видом, словно находилась на приеме у дружка-гинеколога. Зато ее смуглая товарка под кодовым псевдонимом Золушка плотно сжимала коленки, установив ступни в столь замысловатой балетной позиции, что они казались безнадежно вывихнутыми. Устроившийся между ними Дубов с перепачканной сажей физиономией воинственно орудовал самой настоящей фехтовальной шпагой, на гибкий клинок которой был насажен кусок полусырого кровоточащего мяса. Такими же своеобразными вертелами были вооружены все четыре участника пирушки, включая меня. По странной прихоти хозяина дома сама пирушка называлась поминками, а шпаги заменяли нам шампуры.

Дубов как раз рассказывал про какое-то юношеское спортивное общество, спонсором которого он являлся, но внятно говорить ему мешал непрожеванный кусок горячей свинины, поэтому я его почти не слушал. Я просто ждал ночи. Очень хотелось верить, что Ириша что-то сумеет мне объяснить, а я сумею ее понять. Я еще надеялся убедить ее вернуть мне кассету. Других причин торчать в этом зверинце у меня не имелось.

Пикник был устроен на порядком вытоптанном газоне, куда дубовские холуи снесли камни для очага, дрова, стулья, столики, посуду, ящики с бутылками, сумки с разнообразной снедью. Кое-как проспавшийся Дубов добрался сюда самостоятельно, но ближе к ночи его телохранителям должна была найтись непыльная работенка по транспортировке босса в обратном направлении. Жаль, что не вперед ногами, очень жаль.

Двое прохаживались неподалеку с портативными рациями в руках и раздували ноздри каждый раз, когда ветерок гнал дым и запахи застолья в их сторону. Остальных охранников я не видел, но не сомневался, что они исправно несут службу на подходах к дому. Я заранее их не любил – всех скопом и каждого по отдельности. Их присутствие здорово осложняло мой побег.

Я уже твердо решил уйти на рассвете, с кассетой или без. В худшем случае я мог сделать анонимное сообщение в соответствующие службы, и уповать на то, что после этого к Дубову и его воинству присмотрятся повнимательнее. Что потом? Потом мне останется только ежедневно включать программы новостей и с замиранием сердца ждать, не покажут ли в них репортаж с места новой трагедии. Сколько могло продлиться это тягостное ожидание? Да, может быть, всю оставшуюся жизнь.

Занятый своими мрачными мыслями, я вздрогнул, когда услышал громкий дубовский призыв, завершивший какой-то его очередной тост:

– …Помянем же, помянем стоя! И помолчим минуту, друзья…

Я медленно встал вместе со всеми и влил в себя полный стакан водки, мысленно обратившись к тем несчастным, которые не добрались из одного конца подземного перехода в другой. Не ощущая вкуса спиртного, я извинился перед ними за то, что вынужден пить с виновником их гибели, и пообещал, что сделаю все возможное, чтобы хотя бы одним взрывом на планете прозвучало меньше. Хмель ударил мне в голову, ярость вспенила кровь. Если бы меня никто не ждал и не любил в этом мире, то после моей безмолвной клятвы Дубову осталось бы развлекать дамочек не дольше, чем требовалось мне для того, чтобы дотянуться шпагой до его горла.

Один из охранников, как бы уловив исходящую от меня волну ненависти, застыл на месте и устремил на меня пристальный взгляд. Глаза у него выражали эмоций не больше, чем снятые по случаю темноты солнцезащитные очки. Но эмоций и не требовалось ему для того, чтобы открыть огонь на поражение в любого, кто посягнет на жизнь человека, который платит ему деньги. Возможно, я даже не успел бы проткнуть Дубова насквозь.

Я сел и прислушался к бесконечной болтовне тамады поминальной вечеринки. Дирижируя шпагой с наколотым на острие огрызком мяса, он обучал благодарных слушательниц основным принципам культурного пития:

– Главное, не менять напитки. Виски так виски. Текила так текила. А если уж принял водочки, то на нее и налегай, на родимую.

Продемонстрировав, как это делается, Дубов, морщась, признался, что вообще-то он предпочитает легкие сухие вина. Глаза у него при этом были мутными, словно подернулись маслянистой сивушной пленкой.

Незаметно темнело. Балерины веселились, роняя мясо на рубиновые угли и разбрызгивая жир во все стороны.

Прикидывая, кто из этих двух раньше зацепит Дубова своей шпагой, я не заметил, как в скорбящий коллектив влился Душман, материализовавшийся из ниоткуда. Он охотно выпил штрафную, как следует закусил, а потом уселся по-турецки в такой близости от меня, как будто рассчитывал, что мне захочется ласково погладить его по лысому черепу, лоснящемуся в свете костерка. Почему-то от него явственно тянуло бензином. С машиной он возился в потемках, что ли? Небо над моей головой было еще не черным, но уже и не фиолетовым. Пожалуй, пора отправляться восвояси, решил я. Дубову уже не было до меня никакого дела. Он уделял внимание исключительно посетившим его музам, чуть ли не разрываясь между ними на части. Я угрюмо наблюдал за его ужимками, готовясь встать, когда услышал рядом тихий голос Душмана:

– Слушай меня внимательно, писатель, и сиди, как сидел, не дергайся… Я знаю, что ты украл у хозяина видеокассету, и ты это тоже знаешь. Один Дубов находится в святом неведении, но открывать ему глаза я не собираюсь. Мне нужна эта кассета, и ты мне ее отдашь. Ты все понял?

Я посмотрел на обращенную ко мне лысину, которая прямо-таки напрашивалась на смачный плевок, и ответил:

– Ничего я не понял. Растолкуй, пожалуйста, поподробнее.

За тот короткий отрезок времени, пока Душман задумчиво набивал рот пучками зелени и лука, я успел сопоставить кое-какие факты, и кое-какие события последних дней мне стали понятнее. Итак, когда Ириша впервые явилась в мою комнату с незабываемой пивной банкой в руке, она действовала с ведома Душмана, если не по его наущению. Вчера Душман намекал мне, что ему известна печальная судьба Чена, а Ириша оказалась прекрасно осведомленной о моем свидании с Натали. До того момента эти двое явно действовали заодно. Но теперь кассета находилась у Ириши, а Душман запоздало искал ее у меня. Это означало, что отныне каждый из них вел свою собственную игру. И Душман первый решил приоткрыть свои карты:

– Ты парень ушлый, писатель, так что ничего разжевывать я тебе не стану… – При этом он беспрестанно хрустел зеленью, занимаясь этим с азартом козла, безнаказанно забравшегося в огород. – Короче, есть люди кавказской национальности, которые готовы выкупить украденную тобой вещицу за сто тысяч баксов. Ты знаешь, о ком и о чем я говорю. Я дам тебе десять процентов от этой суммы. Сейчас ты встанешь, сходишь за кассетой и принесешь ее мне.