Направить в гестапо - Свен Хассель

Через полчаса после появления оберст устроил собрание и сообщил ошеломленному обществу, что на время принимает командование гарнизоном.

— Я оберст Грайф из Девятого альпийского полка[44], — объявил он в воцарившейся от ужаса тишине. — Здесь нахожусь временно.

Оберст никому не пожал руки; лишь окинул всех взглядом блестящих, немигающих глаз и продолжал вводную лекцию.

— Я всегда ладил с находящимися под моим началом людьми и надеюсь, здесь будет так же. Выполняйте свои обязанности, как я свои, и все будет превосходно. Не могу выносить и не потерплю только одного — пренебрежения ими. — Взглядом уверенных карих глаз он обвел ряды собравшихся офицеров. — Полагаю, вам известно, господа. что подразделения на фронте остро нуждаются в пополнении. Вряд ли нужно вам это говорить, но если вы по той или иной причине давно не были на передовой, то, видимо, не совсем представляете, каким отчаянным стало положение там; к примеру, в моем полку есть люди, которые три года не были в отпуске.

Оберст спросил у каждого из присутствующих офицеров, как долго он находится в гарнизоне; при каждом ответе брови его поднимались, а уголки губ опускались. Количество тех, кто хоть когда-то побывал вблизи от фронта, составляло ничтожный процент.

— Вижу, господа, — сказал оберст, — положение вещей здесь должно измениться.

И оно изменилось, притом резко. В течение трех дней с появления оберста все причудливые мундиры, накидки, мантии, элегантные кепи, сверкающие сапоги и маленькие, аккуратные пистолеты были неохотно убраны, на смену им пришло более уставное обмундирование. Гарнизон превратился в место усердной работы, заполненное потеющими, спешащими людьми в однообразной форме, и уже не напоминал бал-маскарад в полном разгаре.

— Идет война, черт возьми! — постоянно восклицал оберст Грайф. — Это военное учреждение, а не потешная крепость!

Даже командиру Семидесятого пехотного полка, старому оберсту Брандту, пришлось согнуться под этой бурей и расстаться с лорнетом.

— Если у вас плохое зрение, наденьте очки, — отрывисто сказал Грайф. — Но чтобы этой манерности я больше не видел.

И Брандту пришлось это проглотить. Пришлось стоять навытяжку и терпеть оскорбления от этого сопляка, этого однорукого, увешанного наградами, зазнавшегося, бог весть откуда взявшегося оберста, годившегося ему в сыновья!

Страдал гарнизон не молча, а в бесконечном недовольном ропоте. Офицеры собирались небольшими заговорщицкими группами и вполголоса говорили о всевозможных несчастных случаях, какие могли бы выпасть на долю оберста. Один лейтенант даже подал блестящую мысль написать на него донос — анонимный, разумеется — в гестапо. Пока они решали, в чем обвинить его, весь гарнизон постигло такое потрясение, от которого он полностью так и не оправился: оберсту Грайфу нанес светский визит не кто иной, как Гейдрих.

Сам Гейдрих! Адъютант дьявола! О мысли писать донос пришлось забыть, офицеры внезапно забеспокоились и стали подавать рапорты с просьбами о переводе. Никто в здравом уме не захотел бы оставаться в Гамбурге под началом приятеля Гейдриха. Даже фронт был предпочтительнее гестапо.

Ротенхаузен не принадлежал к числу тех, кто бросился в первую безумную свалку с целью убраться подальше.

Подать рапорт он не поспешил, по причине не какой-то низкой хитрости, а замедленной реакции. И бог спас его, что подтвердило высокое мнение майора о себе. Всего через несколько дней после визита Гейдриха Грайф получил уведомление телеграммой о новом назначении. Собрал за несколько часов вещи и отправился на русский фронт. Больше ему не довелось увидеть Германию. Он погиб в сугробе на окраине Сталинграда, и к 3 февраля 1943 года, когда его обнаружили русские, труп уже давно окоченел.

Гарнизон праздновал его отъезд четыре дня и ночи на пролет. Шампанское лилось рекой, на свет вновь появились старые карнавальные мундиры. Офицеры вовсю пыжились и заносились, а оберст Брандт купил себе новый лорнет.

На смену Грайфу прибыл бригадный генерал[45] сомнительных умственных способностей, возможно, страдающий преждевременным наступлением старости. Гарнизон был от него в восторге. Очаровательный старый дурак, хоть ему и было необходимо, представляясь офицерским женам, по-лошадиному ржать и слюняво целовать им руки.

— Генерал ван дер Ост[46], мадам — разумеется, пехотный! — Затем он, скрипя и кряхтя, выпрямлялся, одергивал китель, поправлял воротник, откашливался и одаривал их одной из своих постоянных шуток: — Осмелюсь предположить, вы не знаете, почему я пехотинец?

Этого явно никто не знал и знать не хотел, но ответ тем не менее следовал.

— Так вот, скажу — видите ли, я пехотинец по той простой причине, что не артиллерист; собственно говоря, всегда терпеть не мог артиллерию, понимаете — ужасный род войск, постоянно столько шума, что очень болит голова.

Однажды он, пошатываясь, вошел в казино и остановил все происходившее там громким восторженным смехом.

— Господа, я весел! Знаете, почему я весел?

Офицеры уже успели привыкнуть к его незатейливому остроумию. Они все понимали, но он был бригадным генералом, вполне их устраивал, поэтому они покачали головами, потакая ему.

— Я скажу вам! — Генерал восторженно вскинул руки. — Я весел потому, что не печален!

Все почтительно засмеялись, но генерал этим не удовольствовался. Лучезарно улыбаясь, он подошел к ним и отпустил еще одну остроту: — Вчера я был очень печален — просто потому, что не был весел, понимаете.

Лучше старый дурень вроде ван дер Оста, чем оскорбительно молодой нарушитель спокойствия, как Грайф. Офицеры гарнизона и их командир пребывали в превосходных отношениях. Ван дер Ост не требовал большего, чем возможности постоянно их веселить, и они быстро выяснили, что если смеяться его шуткам, он не глядя подпишет любую бумагу, будь то незаконное требование на ящик маргарина или приказ о расстреле. По гарнизону даже ходил слух, что бригадный генерал не умеет читать.

— Так-так, — обычно приговаривал он, нацарапав подпись на документе. — Так-так так, вот и все, понимаете. Никакой волокиты, а? — Откидывался на спинку кресла и указывал на пустые корзины для бумаг. — Ни входящих, ни исходящих, понимаете. Вот так у меня, господа. Не запускай дел, и они не завалят тебя с головой.

— Вчера в Фульсбюттеле расстреляли трех солдат пехотинцев, — сообщил ему адъютант однажды утром, что бы завести разговор.

— Да-да, — сказал ван дер Ост. — Это необходимо, понимаете — всякая война требует жертв. Ведь без жертв, видите ли, не было бы войны. Не было бы.

Во время военных игр он постоянно спал. Смежал глаза в самом начале и, когда они близились к концу, просыпался, громко выкрикивая ободрения и советы.

— Танковые дивизии противника необходимо уничтожить, господа! Необходимо, пока они не достигли границ Германии и не вызвали заторов уличного движения. В войне такого рода, понимаете, нужно добиться, чтобы у противника кончились боеприпасы. Что такое танк без снарядов, а? Все равно, что железная дорога без поездов.

Офицеры согласно кивали и добросовестно передвигали фигуры согласно указаниям. Но почему-то, как ни старались, перерезать пути снабжения противника не могли. В конце концов они нашли решение и в начале игры торжественно объявляли генералу, что боеприпасов у противника нет; тут он, донельзя довольный, потирал руки и улыбался во весь рот.

— Отлично, господа. Это означает, что мы победили. Теперь остается только разбомбить заводы противника, и тогда он целиком в нашей власти.

И засыпал в полной уверенности, что он блестящий стратег.

Однажды гарнизонная кошка испортила все поле битвы, окотившись посреди высоты 25. Все крохотные танки, полевые орудия и бронеавтомобили были беспорядочно разбросаны, одни лежали вверх тормашками, другие попадали на бок, третьи вообще свалились со стола. Будто цель поразила прямым попаданием какая-то миниатюрная бомба. И этому надо было случиться — кошки всегда выбирают неудачное время для окота - как раз в тот день, когда гарнизон пригласил соседей принять участие в играх.

Тут ван дер Ост впервые на памяти гарнизона вышел из себя. И потребовал военно-полевого суда над кошкой. Ничего не оставалось, как потакать ему и участвовать в этом фарсе. Двое фельдфебелей посадили кошку на угол и держали там до конца процесса. Более серьезной опасности они не подвергались за все время своей военной службы. Обвиняемую приговорили к смерти на том основании, что она совершила диверсию на учебном поле, где офицеры овладевали искусством ведения войны. Однако на другой день генерал оказался в лучшем расположении духа. И помиловал кошку с тем условием, что его денщик прикрепит к ее ошейнику поводок и возьмет на себя присмотр за ней. Некоторое время спустя кошка исчезла; денщик продал ее мяснику, и генерал скорбел о ней до глубины души, пока вместо нее не нашли другую.