Ничего неизменного - Наталья Игнатова

— Но… — ему снова и сильно не хватало Хасана, который объяснил бы, что сейчас происходит с Бераной, и что нужно ей сказать, чтобы не разозлить еще сильнее, не обидеть, и при этом обойтись без дайнов, — Берана, с чего ты взяла, что мне нужно что-то, причинившее тебе боль? То, от чего тебе больно, нужно сломать, а не дарить, и не брать в подарок.

Как она взмахнула рукой, он заметил. И мог бы эту руку перехватить. Но не стал. Раз уж ошибся так серьезно, что девушка дошла до рукоприкладства, лучше не усугублять. Пощечина вышла хлесткой, звонкой, для живого, наверное, была бы болезненной.

В разом повисшей тишине, на них посмотрели все, кто был в зале.

— Молодежь, — пророкотал Мигель, — вы бы шли разбираться куда-нибудь, где свидетелей нет.

— С-скотина! — Берана развернулась, вылетела из-под лестницы и метнулась наверх.

Меч она забрала. Хоть это хорошо. Оставлять его здесь было нельзя, а Занозе даже прикасаться к оружию не хотелось. Он правду сказал: то, что причинило Беране боль, нужно сломать. Но попробуй сломай такую красоту, которую она, к тому же, назвала своим сердцем! Нет уж. Пусть сама делает с этой штукой, что хочет.

Берана почти ничего не видела. Думала, что из-за слез, но когда добежала до дверей своей мансарды, поняла, что не плачет. Это красная пелена в глазах мешала видеть. Сердце бешено колотилось в горле, толкало кровь, та неслась по телу, взрывая сосуды, застила взгляд, путала мысли.

— Ненавижу! — Берана прошла комнатушку насквозь, мечом сшибая на пол расставленные повсюду бутылочки с цветами, — скотина! Ненавижу тебя!

Она рывком распахнула окно, выбралась на крышу, спрыгнула в ясли у коновязи и бегом, на ходу шипя ругательства, бросилась в конюшню. Эбенос узнал ее, заржал, потянулся мордой. Он соскучился. Не видел ее весь день и всю ночь. Конечно, соскучился. Берана даже седлать его не стала, взнуздала, вывела со двора и, ухватившись за гриву, взлетела на спину.

— В Порт, мальчик, поедем в Порт, — она ударила пятками в теплые, крутые бока. — Я их всех ненавижу!

А сеньора Шиаюн не удивилась, увидев Берану так скоро. Отдышаться после еще одного забега на тринадцатый этаж получилось не сразу, но сеньора Шиаюн увидела меч, и поняла все сама.

— Он отказался, — вздохнула она печально. — Не взял подарок. Ты хотела подарить ему себя, а он отказался. Ты хотела подарить ему жизнь, и он отказался снова. Это так больно, девочка моя.

— Это… больно, — согласилась Берана, которую жгла ненависть. — Не хочу. Я хотела его любить. Не хочу ненавидеть. Заберите… пожалуйста, — она уронила Corazon на пол, пнула, и меч со звоном заскользил по холодному мрамору, — заберите его. Лучше ничего не чувствовать. Я не хочу ненавидеть!

Вот сейчас точно было самое время заплакать. Сеньора Шиаюн уже видела ее слезы. Ничего страшного. Здесь можно. Но тонкие руки с длинными, изузоренными ногтями подняли меч. И Берана поняла, что плакать не хочет. Что она вообще ничего не хочет. Только вернуться домой, в таверну. Потому что время-то — самый наплыв посетителей. Мигелю и Ане надо помочь. Пора уже делами заняться, сколько можно маяться дурью?

Глава 13

Нормальное состоянье, когда перспективы ясны.

Они втроем сидели на перилах плотины. Мартин, Лэа и Заноза. У Лэа в руках была бутылка бурбона, которую она отдавала то одному, то другому, и изредка прикладывалась к горлышку сама. Мартин сидел верхом, так, чтобы видеть обоих. И Лэа, и Занозу он считал своей собственностью — снова вспомнил, как это, считать живое, разумное существо своим — и смотреть на них, разных, но очень похожих, ему нравилось несказанно. Обоим ночь была к лицу. Оба походили в темноте на эльфов. Казались волшебными. Мартин думал о том, чтобы нарисовать их. Надо только хорошенько запомнить, поймать и оставить в памяти это ощущение — серебряные лунные чары, окружающие две серебряные лунные фигуры во тьме.

— Не понимаю, — ворчал Заноза, — я встречался с кучей художников, у меня в голове одни художники, у меня на фейсбуке, твиттере и в скайпе сплошные художники, и звонят мне тоже только они. Ну, еще десяток искусствоведов. Я не по-ни-ма-ю. Они говорят, что творчество — это созидание. И ученики — это созидание. А убийство — это уничтожение, это процесс созиданию противоположный. А убийство учеников — еще хуже. Получается, что Хольгер должен не писать картины, а жечь их. И мисс дю Порслейн тоже. Они же убийцы. Оба.

— Мисс дю Порслейн не художник, — сказал Мартин, и провел ладонью над волосами Лэа, чтобы на ощупь почувствовать окружающее их бледное сияние, — техникой она владеет, но у нее за душой ничего нет.

— А Хольгера она изменила и переделала, — добавила Лэа, — теперь он не художник, а извращенец. Извращенный извращенец, — она поморщилась. — Мартин, мне все еще не нравится, что ты разговариваешь с этой мертвой курицей.

Если бы ей не нравилось, точнее, если бы Лэа была против, Мартин не виделся бы с мисс дю Порслейн. Но Лэа просто делала вид. Поддерживала реноме. Вампирша перестала ее беспокоить, как только она поняла, что для Мартина та — просто мертвое, красивое тело. Умеющее говорить.

Так и было. С мисс дю Порслейн он изображал демона, и сам не заметил, как втянулся. Теперь уже притворяться не приходилось, природа брала свое. Мартин вспоминал, что значит быть карианцем, что значит быть лордом Алакраном, и ему это нравилось. Мисс дю Порслейн стала поводом расслабиться и побыть собой. Иногда. Так, чтобы Лэа не знала.

Но ничего больше. Потому что мертвое, красивое тело — это не то, с чем хочется чего-то, кроме пустых разговоров.

— Хочешь сказать, — Заноза хмуро забрал у Лэа бутылку, — что я не смогу понять Хольгера?

— Да нет, ты-то как раз сможешь. Ты псих, он псих, что-то общее у вас должно быть. Только не пытайся его логикой продавить.

— Дайны общие, — напомнил Мартин. — Слушай, а что с Бераной? Она так выглядит, как будто ее мисс дю Порслейн покусала.

— Если покусала, я ей спасибо скажу, — Лэа хмыкнула, — если Берана от нее заразилась мозгами, то это польза, а не вред.

— Мозгами? — переспросил Заноза.

— Она перестала тупить, перестала болтать фигню, перестала приставать к Мартину, стала вежливой, и больше не носится по ночам на своей гигантской лошади. Если это не мозги, то что?

— Стресс?

— С фига ли?

— Я ее обидел, — Заноза вернул Лэа бутылку, и Мартин тут же ее забрал. — Очень сильно. Случайно. То есть, я не хотел ее обижать, но так получилось. Хотел извиниться, и не нашел. Извинился на следующую ночь, но она сказала, что никаких проблем. И не соврала, — он уставился куда-то в пустоту, поверх шелковой водной глади. — Я бы знал, если б она соврала. Дожал бы. Интересно, как может быть, чтобы никаких проблем, если накануне она дала мне пощечину и убежала в Порт? Кто там, в Порту, такие проблемы решает?