Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт

Тем не менее даже в Париже Русскую православную церковь в 1920-х годах раздирали конфликты; русский Париж стал «полем богословской битвы» после разрыва между Московской патриархией и зарубежными епархиями38. После революции, в 1918 году, Синод Русской православной церкви был распущен и вместо него восстановлена старинная Московская патриархия; однако из-за большевистских гонений на церковь новый патриарх, Тихон, предоставил автономию всем эмигрантским епархиям на неопределенный срок. Митрополит Евлогий в Берлине стал главой временного управления русскими епархиями в Западной Европе в 1921 году, а в Сербии православные митрополиты созвали Карловацкий Синод, или Русскую православную церковь за рубежом. Разделение на фракции неизбежно подорвало единство Русской православной церкви. Евлогий перевел свое управление из Берлина в Париж в 1923 году, став митрополитом Западной Европы, а митрополит Антоний остался в Сербии как митрополит Зарубежной церкви. В недавно созданном СССР церковь все больше подпадала под контроль Советов, и верующие обращались к Евлогию с просьбами не проявлять открыто враждебность к советскому государству, поскольку на родине они и так подвергаются преследованиям39. В 1928 году Евлогий разорвал все связи с Москвой, а в 1931-м отделился от других эмигрантских фракций, переведя западные епархии под юрисдикцию Константинополя, чем спровоцировал новую волну конфликта внутри диаспоры – теперь сразу три церковных юрисдикции претендовали на правомочность существования за рубежом. Тем не менее, несмотря на личные религиозные и политические взгляды, для большинства русских эмигрантов церковь оставалась главным символом единства, их духовным домом. Православие и противостояние Советам были «основными составляющими подлинного русского патриотизма» и краеугольным камнем эмигрантской жизни – хотя бы в этом сходились все русские эмигранты в Париже40.

Другим аспектом деятельности церкви являлась забота о нищих, больных и престарелых членах эмигрантской колонии. В середине 1920-х благотворитель, пожелавший остаться анонимным, финансировал устройство дома призрения для престарелых русских эмигрантов в Сент-Женевьев-де-Буа, в пятидесяти милях к югу от Парижа. Своим созданием дом призрения был обязан княгине Вере Мещерской, руководительнице российского Красного Креста, и ее дружбе с англо-американской богатой наследницей, владелицей скаковых лошадей Дороти Пейджет. Дороти была дочерью лорда Куинсборо и его богатой жены-американки, Паулин Пейн Уитни, которая после смерти в 1916 году оставила Дороти состояние в два миллиона долларов (около 50 млн на нынешние деньги). Дороти не отличалась покладистым нравом, и ее неоднократно отчисляли из английских школ, поэтому учебу она заканчивала в Париже – в Отейле, где школу организовала княгиня Мещерская, бежавшая из России в 1917 году. Вера была наставницей Дороти; тогда-то между ними и завязалась дружба. Ранее она уже занималась благотворительностью, в частности устроила мастерскую, где эмигранток учили вышивать, а их изделия продавали в магазине. Через Веру Дороти близко сошлась с русской эмигрантской колонией в Париже и регулярно делала крупные благотворительные взносы в пользу нуждающихся эмигрантов.

В 1926 году Дороти приобрела ферму восемнадцатого века, Шато-де-ля-Коссонри, которую Вера с сестрой, Еленой Орловой, должны были переделать в дом призрения для престарелых и инвалидов. Покупка обошлась в четыреста тысяч франков; Дороти настаивала на том, чтобы остаться анонимной, и потому ее имя не фигурировало в официальных документах[41]. Заведение стало известно как Maison Russe, «русский дом»; его обсадили садом в русском стиле и построили православную церковь по новгородским образцам. Поначалу там принимали только престарелых русских дворян, но впоследствии это ограничение было снято41. На территории появлялись все новые домики; там проживало около двухсот постояльцев, и суп для них «варили два бывших генерала, а картофель чистила вдова знаменитого государственного деятеля». Ужины проходили «с петербургской великосветской элегантностью» дореволюционной поры. Дороти Пейджет следила за тем, чтобы на Рождество постояльцам подавали индейку и плам-пудинг. «Нам здесь повезло гораздо больше, чем молодежи, – замечал один из жителей дома, – мы, по крайней мере, сохранили незамутненные воспоминания, а им пришлось столкнуться с изменившимся миром»42.

Когда российский посол Василий Маклаков был освобожден от своих обязанностей в 1924 году после признания Францией Советского Союза, он передал все посольское имущество, включая мебель, портреты Романовых и прочие ценные вещи Русскому дому. Поэтому в столовой там висели портреты Александра II и Николая II, а в салоне «тихонько бормотали самовары… и графини разливали чай» под портретом вдовствующей императрицы. Все дышало старинным, дореволюционным русским очарованием, строго соблюдались правила этикета, и «царила атмосфера дачи в Царском Селе»43. Французский журналист Жан Деляж особенно отмечал, что в распределении комнат не было никакой дискриминации: фрейлину устраивали с тем же комфортом, что и служанку из дворца Романовых. То же самое касалось выращивания и приготовления пищи. Профессор мог возделывать огород, пожилой инженер трудился в столярной мастерской, а княгиня подавала чай. В книге «Россия в изгнании» Деляж упоминал некоторых постояльцев: граф Ниерот, заместитель министра двора; княгиня Голицына, вдова главного егеря императорского двора; вдова адмирала Колчака Анна; барон Кнорринг, бывший дивизионный генерал; князь Гагарин. Посещая комнаты постояльцев, Деляж обращал внимание на трогательные мелочи – памятные вещицы, вывезенные при бегстве из России: одну-две любимые книги, резную шкатулку, фотографию в рамке, – олицетворявшие утраченную навеки прежнюю жизнь. Куда бы он ни шел, везде его встречали спокойные и улыбчивые стариковские лица, но «со следами многих несчастий, запечатлевшимися на них»44.

Одной из самых высокопоставленных жительниц Русского дома была старшая фрейлина императорского двора княгиня Елизавета Нарышкина, распорядительница гардеробной царицы. Она скончалась там же в 1928 году и была похоронена на близлежащем кладбище45. Постепенно эмигрантских могил там становилось все больше, и было принято решение об обустройстве русского православного кладбища. И снова, не поднимая шума, Дороти Пейджет на собственные средства выкупила землю у ранее существовавшего кладбища, а другие жертвователи собрали деньги на постройку там церкви в 1930-х годах46.

Нигде за границей так не ощущается дух православия, как на знаменитом русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, где похоронено более десяти тысяч русских эмигрантов, включая таких знаменитостей, как Иван Бунин, многочисленные Романовы, князь Юсупов с женой, Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, а также княгиня Вера Мещерская. Вместе с Русским домом комплекс в Сент-Женевьев превратился в подлинный русский религиозный центр, «маленький Загорск» (по названию известного религиозного центра в России), и теперь является объектом паломничества для тех, кто хочет посетить место последнего упокоения множества знаменитых русских (в том числе прославленного балетного танцовщика Рудольфа Нуреева). Присутствие православной церкви в Париже подтолкнуло к созданию Свято-Сергиевского богословского института, где ведущий теолог и философ отец Сергей Булгаков окружил себя учеными и интеллектуалами в изгнании – включая