Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оттуда вышла маленькая фигурка в туфельках на высоких каблуках. Баронесса вздохнула: «Это не моя великая княжна», – печально прошептала она. Кажется, у Анастасии были довольно крупные ноги, и она никогда не смогла бы ходить в таких крошечных туфлях с высокими каблуками.
Баронесса «с ледяной холодностью русской дворянки», тут же отправила самозванку восвояси28.
Стоило затихнуть сплетням о лже-Анастасии, как разразился новый скандал, вызвавший большое недовольство парижской эмигрантской колонии. Он был связан с выходом скандальных мемуаров Феликса Юсупова «Распутин: Зловредное влияние и убийство». Опубликованная в 1927 году издательством Dial Press в Нью-Йорке (на французском языке в 1929 году под названием «Конец Распутина»[39]), книга Юсупова освещала его участие в убийстве духовника Николая II и Александры Федоровны. Писалась она, безусловно, ради получения денег. Модный дом Юсуповых «Ирфе» испытывал финансовые трудности, и запасы фамильных драгоценностей на продажу истощились. К несчастью, Юсупов не подумал о дочери Распутина Марии, которая стала танцовщицей на Монмартре: она подала на него в суд, требуя выплаты морального ущерба в размере 800 тысяч долларов, и втянула в это дело другого заговорщика, Дмитрия Павловича. Дмитрий пришел в ярость – он давно порвал отношения с Юсуповым, заявив ему в 1920 году, что это убийство навсегда останется темным пятном на его совести. «Я считаю, что убийство – это убийство, и навсегда останется таковым». Он старался не упоминать о нем, а что касается старой дружбы, то их с Юсуповым «теперь разделяла пропасть»29. Юсупов поплатился за публикацию книги: в дальнейших мемуарах, «В изгнании», он признавал, что «Конец Распутина» восстановил против него значительную часть парижской колонии и вызвал «шквал писем с оскорблениями и даже угрозами – преимущественно анонимных»[40]30.
* * *
В своих мемуарах певец Александр Вертинский писал, что люди в парижской колонии группировались преимущественно по профессиям, и в городе не было «единого русского центра». Все попытки организации клубов, объединяющих разные слои эмиграции, «были обречены на провал». Причиной этого, по мнению Вертинского, являлась «разница в политических взглядах. Группы ненавидели одна другую и пользовались любой возможностью свести личные счеты». Действительно, несмотря на все тяготы изгнания и необходимость зарабатывать на жизнь, «единственным местом, где бывали все русские, вне зависимости от политических убеждений, была русская церковь на улице Дарю»31. По воскресеньям в Александро-Невском соборе близ Елисейских Полей собиралось все эмигрантское общество. Церковь служила «тайным форумом» для обмена сплетнями, переговоров и даже деловых соглашений. Разговоры велись как внутри – шепотом, – так и вокруг церкви, пока шла служба32. С целью удовлетворения возрастающих нужд сообщества в парижских пригородах в 1920-х годах было построено еще тридцать маленьких церквей, постепенно заменявших места импровизированных богослужений в гаражах, на складах и в подвалах, которые русские организовывали за собственные деньги в свободное время. Тем не менее средоточием эмигрантской жизни оставался Александро-Невский собор. По будням там проходили отпевания, памятные службы, венчания и крестины, но настоящая жизнь кипела в воскресенье утром, когда вся русская колония являлась на божественную литургию33.
Для многих одиноких эмигрантов, тосковавших по родине, церковь служила связующим звеном с русской культурой, национальными традициями и историей России. Религия становилась защитным барьером против французской жизни, который многие не собирались переходить. Их вполне устраивало существование в рамках православной общины, и многие представители старшего поколения не стремились адаптироваться в новой стране34. Собор на улице Дарю был центром их общественной жизни, «сердцем России вне России»; даже те эмигранты, которые ненавидели старую царистскую систему и церковь в России как инструменты притеснения и реакции, находили теперь утешение в церковных службах и регулярно их посещали. Православная литургия, торжественное пение хора, запах ладана, мерцание свечей под иконостасом – все создавало «атмосферу, напоминающую о доме», и способствовало возрождению веры в эмигрантской среде. Даже Зинаида Гиппиус признавала, что испытывает в церкви эмоциональный подъем; она любила собор Александра Невского за его «темную просторность и благочестивую задумчивую атмосферу»35.
На Пасху собор буквально трещал по швам; вся эмигрантская колония являлась на всенощную, и улица Дарю «наполнялась толпами верующих». Прилегающие улицы были заставлены машинами русских таксистов, притиснутых бампер к бамперу. Семнадцатилетняя Лесли Бланш (позднее знаменитая писательница и путешественница) вспоминала, как присутствовала на удивительно трогательной службе в свой первый визит в Париж в 1921 году. В соборе все было «темным, размытым, неподвижным, пока священники вместе с паствой ждали момента Воскресения Христа». Она протолкнулась вперед, чтобы поставить свечку «перед одной из самых красивых, старинных чудотворных икон». Перед полуночью «церковные врата распахнулись и при свете свечей красочная процессия трижды обошла собор» – это шествие «изображало неверие, сомнения апостолов, обнаруживших, что Христос исчез из склепа». Ей запомнилось, что ночной воздух был влажный и свежий, «ароматы сирени из церковного двора мешались с запахом ладана, вырывавшимся из церкви вместе с обрывками приглушенных песнопений». На улице хоругви, которые несли священники,
…сверкали над их роскошными шитыми одеяниями и усыпанными бриллиантами головными уборами митрополита и церковной верхушки. Священники в золотых рясах несли перед собой иконы, сиявшие в темноте. Наконец, мерной поступью, в сдержанном ликовании, они вернулись в церковь, чтобы объявить пастве о Воскресении Христовом. Мы услышали внезапный взрыв пения, радостную музыку, все колокола зазвонили у нас над головами.
Поздравления «Христос воскресе – воистину воскресе» раздавались отовсюду, люди крестились, простирались ниц, обнимались и обменивались троекратными поцелуями даже с незнакомцами, проходящими мимо36. После службы эмигранты отправлялись пировать за обильным пасхальным столом. Даже в обычные воскресенья весь прилегающий район оживлялся, когда заканчивалась церковная служба и толпы людей, разговаривающих по-русски, выплескивались из церкви, расходясь по русским кафе и кондитерским, либо останавливаясь возле ларьков на церковном дворе, где продавались традиционные русские закуски. Старые друзья – и даже родственники, – разлученные хаотическим бегством из России, обретали друг друга снова на улице Дарю; кто-то часами сидел после службы за кофе или водкой, читая русские газеты и вспоминая старые добрые времена. На специальных досках висели объявления о работе
