Дзюсан. Академия-фантом - Мария Дубинина

– Только что мы оповестили всю Академию о нашей проделке. Как думаешь, когда нас постигнет кара замдиректора? – Кимура пытался шутить. Это тоже было его обыденной привычкой – шутить и улыбаться каждый раз, когда сердце сжималось в предчувствии неприятностей. Ну или когда от него просто требовали серьезности.

– Может, не постигнет. Вдруг подумают, что это местное Кентервильское привидение.

– Не поздновато ли привидению громыхать спустя тринадцать лет с открытия «Дзюсан»? – поинтересовался Сората, продолжая скрупулезно стряхивать с себя грязь и отцеплять клоки паутины. Осматриваться он не спешил.

– Думаешь, за время работы Академии никто не пользовался этим люком?

– На чердак есть более цивильный ход. – Японец хмыкнул и, наконец, поднял взгляд. – К тому же ты сам видел замок. Его не трогали лет пятьдесят, не меньше.

Чердак был огромен. Именно так, как и полагалось чердаку в старом английском особняке конца девятнадцатого века. Об этом Кимура вспомнил случайно, когда сумел оценить масштаб строения. Еще в первый год своей работы в «Дзюсан», когда старые боль и апатия уже схлынули, а новые еще не достигли своей вершины, он с увлечением интересовался всем, что могло хотя бы чуть-чуть притупить неприятное чувство в груди. В том числе и историей этого необычного места, о котором практически ничего не было известно.

Само здание давно реконструировали, подогнали под современные требования и нужды учебного заведения, а вот чердак, точнее его ограниченная часть, предстал перед мужчинами почти в первозданном виде.

Через покрытые налетом стекла пробивалось солнце, рисуя сквозь пыль пятнистую тень на полу и предметах. Воздух казался здесь густым, как взболтанная речная вода. Крупные кружева паутины оплетали углы и перекрестья опорных балок, натягивались между давно не нужными никому вещами, сваленными в дальнем углу. Шкафы, сундуки, зеркала в массивных бронзовых рамах безжизненно взирали на гостей своими тусклыми померкшими поверхностями.

Веяло стариной, почти такой же, как в заброшенной церкви, только на чердаке было сухо и легким не хватало воздуха.

Генри шагнул вперед, всколыхнув пласт пыли.

– Лет пятьдесят? – завороженно переспросил британец, глядя куда-то под ноги. Местами ровный слой подергивался хлопьями, казался толще или, напротив, тоньше, так что сквозь серую вуаль отчетливо проглядывались доски пола.

– Если кто-то здесь и был после того, как чердак закрыли, это было очень давно. – Кимура разгадал ход его мыслей и осторожно продвинулся вперед. Было душно, и грязная кожа на лице и обнаженных участках рук тут же покрылась пылью и влажными дорожками пота.

Если Генри и планировал найти здесь следы своей сестры, то он глубоко ошибся.

– Лучше вернуться, пока нас не хватились, – холодок пробежался у Кимуры по шее, и он оглянулся. Но, разумеется, позади никого не было, а глухо застекленные окна не пропускали воздух. Сквозняка быть не могло.

– Раз мы здесь, давай хотя бы посмотрим, – возбужденно ответил Генри, проходя дальше. Его словно что-то манило вперед. На чердаке действительно было что посмотреть, но Сората не разделял его восторга.

– Любопытство кошку сгубило, Макалистер.

– Да ладно тебе. Разве не любопытство завело тебя в храм?

– Нет, – ответил Сората слишком резко и замолчал. Обсуждать этот неприятный эпизод ему совершенно не хотелось и вовсе не потому, что он боялся или стыдился его. Просто намного проще было представить, будто ничего не произошло.

К облегчению японца, Генри продолжать разговор не стал. Он увлеченно осматривался, касался старинной мебели кончиками пальцев, словно боясь повредить, заглядывал в ящики и шкатулки, откинул массивную крышку сундука и, разумеется, поднял столб пыли, закашлялся, чем усугубил ситуацию еще сильнее. Сората невольно закрыл рот ладонью и, подойдя ближе, заглянул в сундук.

Внутри было почти чисто. На фоне поблекших мертвых красок заброшенности атласная черная ткань с богатой вышивкой казалась настолько яркой, что резала взгляд.

– Что это? – поинтересовался Генри.

– Кимоно. – Японец восхищенно коснулся ткани. – Куда качественней, чем тот реквизит, в который нас наряжала Асикага.

Кимура не был экспертом в тканях, но чтобы почувствовать разницу, им быть и не требовалось. Он присвистнул, вытаскивая наряд на свет и расправляя. Что-то выпало из ласково шелестящих складок и глухо шлепнулось на пол. Генри наклонился, чтобы поднять.

– Ручная работа, – выдохнул Сората, проводя пальцами по сплетению разноцветных нитей. – Это так странно. Откуда здесь взялось кимоно, если дом принадлежал английскому аристократу?

В руках Макалистера оказалась продолговатая лакированная шкатулка, украшенная традиционной японской гравюрой. Углы крышки, обклеенные тканью, от времени слегка обтрепались, а замочек, украшенный кисточкой, сломался. Генри не слышал Сорату, уши заложило, словно в самолете. Он провел рукой по чуть рельефной росписи, стирая остатки застарелой грязи, и приоткрыл крышку.

– Мама… мама ведь не придет больше? – по-детски звонкий голосок прорезал ватную тишину. Хриплые ноты из старой музыкальной шкатулки вторили ему незнакомой и незамысловатой мелодией. Макалистер обернулся, но вокруг никого не было.

Послышался всхлип, словно ребенок собирался расплакаться:

– Она больше не любит меня?

– Дитя, ты здесь совсем одна? – по-картонному ласковые интонации ответившего мужского голоса показались Генри смутно знакомыми.

– Мама уехала, она оставила меня, – снова всхлип. – Вдруг она больше не вернется? Мне страшно.

– Не бойся, дитя, мама обязательно придет.

Генри закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Голоса звучали совсем рядом, совсем как настоящие, но на чердаке не было никого, только он один. И Кимура.

– Правда? Ты не обманываешь?

– Конечно же, нет. Она ушла, потому что хотела тебя защитить, она сама мне это сказала.

Генри не сдержал улыбки. Мужской голос, такой теплый и приятный, был пропитан той спасительной ложью, которой убаюкивали детей в приютах. Хотелось верить, что за этими словами стояли действительно добрые намерения.

– Я спою тебе колыбельную, которую пела мама. – И мужчина запел. Тихим, ласковым, почти потусторонним голосом, отбивающимся от стен множеством слоев эха.

День убывает.Спи при полной луне,Дитя самурая.Ласточки клиномВ страну улетают свою,И мы полетим.Клонит ко снуИвы плеть молодую,Но будет рассвет.Серый туманВ рисовом поле клубит —Руки согрей.Вольная птицаКлетку покинет свою.Осень пройдет.

Сората встрепенулся. Голос Генри звучал словно с того света, а слова, тронутые неуверенностью и акцентом, – из другой, доакадемической жизни. Сердце замерло, прежде чем снова пропустить очередной толчок крови.