Хроника отложенного взрыва - Феликс Меркулов

— Но у нас же с вами была договоренность.

— Какая договоренность? — Полонский грозно посмотрел на Гольцова. — Я тебе не разрешал. Я лишь закрывал глаза, пока ты действовал не в ущерб работе.

— Я нанес ущерб?

— Какого черта ты прешься в тюрьму?

— Заславскому плохо. Я хочу его проведать.

— Знаешь, как это называется? Использование служебного положения в личных целях. Мне уже звонили из ГУИНа,[5] из ФСБ. Все интересуются: давал ли я задание своему сотруднику встретиться с Заславским в СИЗО. Почему ты сразу мне не сказал?

— Боялся, что не разрешите.

— Правильно боялся. Но это не давало тебе права действовать в обход меня.

— Я понимаю. — Гольцов склонил голову.

— Молодец, что понимаешь. Тебе было мало предупреждения после запроса в ФСБ? Захотел неполное служебное соответствие?

— Готов принять любое ваше решение. — Гольцов нисколько не обиделся на шефа. За попытку решить важную проблему через голову начальства это было бы еще мягкой карой.

При всей симпатии к Гольцову Полонский обязан был примерно наказать подчиненного за это прегрешение. Во-первых, всякий большой и малый начальник должен пресекать (желательно — жестко) подобные вещи. Иначе он скоро перестанет быть начальником. Во-вторых, узнай кто наверху, что Полонский посмотрел сквозь пальцы на подобные выкрутасы, по шапке попало бы уже самому Полонскому.

Так что Гольцову действительно оставалось только сказать «есть», расписаться за взыскание и порадоваться, что у него такой хороший начальник…

— Я сказал, что в курсе, — спокойно произнес Полонский. — Поэтому добро на встречу с Заславским ты получишь.

— Спасибо. — У Гольцова отлегло от сердца.

— А что мне было сказать: извините, у меня неуправляемые подчиненные, они творят что хотят и плюют на начальство? — жестко произнес генерал. — Так что не обольщайся. Я не из любви к тебе сказал… Да, и еще. Какие документы у тебя просит ФСБ?

От неожиданности Гольцов даже растерялся. Он раскрыл было рот, но ничего так и не сказал… Полонский усмехнулся и произнес:

— Соседи пожаловались, что ты отказываешься предоставить какие-то важные документы, имеющие отношение к убийству Белугина. Что ты там раскопал?

«Кто именно пожаловался? Костя или Брайчук?» — терялся в догадках Георгий. Решил, что все-таки Костя.

— Некоторые материалы, с которыми работал Белугин перед смертью.

— Молодец, — спокойно отметил генерал. — Но не шути с этим. Они могут закатить серьезный скандал: ты отказываешься предоставлять доказательства по важному делу, которое к тому же не входит в твою компетенцию. Вот как они это могут подать. И не отвертишься ведь. Да еще припишут самодеятельность: кто дал тебе право заниматься этим делом?

— Пусть пришлют официальный запрос. — Гольцов чуть развел ладони, словно показывая длину чего-то небольшого. — Но ведь они не пришлют. Мне показалось, что они сами занимаются этим не вполне официально.

— Знаешь, что надо делать, когда кажется? Креститься! Мы с тобой не на базаре, чтобы решать: кажется — не кажется. Напоминаю, если ты забыл: мы сотрудники Интерпола. Знаешь, что это значит?

— Знаю, мы не Джеймсы Бонды — мы чиновники.

— Правильно. Значит, и мыслить ты должен как чиновник. Попала в руки бумажка? Подшей ее, оформи как положено, дело заведи, чтобы никто тебя не мог взять за… Ну ты понимаешь.

— Понимаю. — Георгий кивнул.

— Это бюрократия. От нее никуда не деться. Девяносто процентов нашей работы — работа с бумагой. Бумага — это ого-го какое оружие. Она может придавить тебя, как могильная плита. А может вознести. Опасно недооценивать бумагу. Не дай бог, она на тебя обидится: будет мстить и тебе, и детям, и внукам твоим. Одна вот такая бумажка… — Полонский поднял со стола и показал Гольцову стандартный лист с угловым штампом: «Согласовано».

— Так я же…

— Что — я? Пытаешься затеять игры, в которых не смыслишь ни хрена. Если чекисты пришли к тебе, будь спокоен, они уже трижды все оформили на бумаге так, что не подкопаешься. Это как паутина — чем больше ты будешь дергаться, тем сильнее она тебя опутает. Так что в следующий раз, когда они к тебе подойдут, не дергайся, а отдай эти документы. И сделай так, как они попросят. Понял меня?

— Да, — сухо ответил Гольцов.

— Нет, ты не понял, — повысил голос генерал, глядя ему прямо в глаза. — Это приказ.

— Есть.

— С сегодняшнего дня я запрещаю тебе проводить какие-либо мероприятия по делу Белугина. Это тоже приказ.

— Есть.

— И не обижайся, — Полонский сбавил тон. — Пойми, похоже, дело заходит очень далеко. Я догадываюсь: ты попытаешься тайком продолжать свои поиски. Могу только просить — не как начальник, как старший товарищ: думай над каждым своим шагом. По-моему, на карту поставлена уже не свобода, а жизнь Заславского. Да и твоя, скорее всего, тоже. А мне нужны живые сотрудники.

— Света, сделаешь завтра Заславскому из пятнадцатой камеры два укола морфина, утром и вечером, — произнес пожилой врач с чапаевскими усами, открывая сейф. — Вот упаковку я положил.

— Хорошо. — Невысокая медсестра в застиранном белом халате кивнула.

— Меня завтра не будет. Дежурит Михалыч.

— Поняла.

…— К сожалению, ваш запрос не подписан. Ответ еще не пришел, — ответила Гольцову девушка из канцелярии Управления исполнения наказаний Минюста по Москве. — Ничего не могу вам сказать.

— Откуда вы ждете ответа?

— Из ФСБ.

— Почему сами решить не можете, у меня же есть разрешение от судьи?

— Да, но эти люди числятся за ФСБ.

— Почему же они не сидят в Лефортове, в их изоляторе?

— Не знаю. — Голос девушки звучал мягко и вежливо. Либо она была хорошо воспитана, либо терпелива. Третий вариант — ей нравился Гольцов — был исключен, потому как глаза она его не видела: общались только по телефону.

— Что же мне делать? Надо срочно. Все прогрессивное человечество, весь мир с напряжением ждут, когда Интерпол получит возможность задать свои вопросы Заславскому. Как бы нам с вами поддержать честь России?

— Хорошо, — голос на другом конце трубки повеселел, Гольцов мог бы побиться об заклад, что девушка улыбнулась, — я попробую уточнить, в чем там проблемы. Как могу, постараюсь ускорить этот процесс.

— Если получится, я буду любить вас вечно!

— А вы не боитесь последствий?

В больничной камере Заславский понял, как соскучился по свежему воздуху и тишине. В обычной хате было очень душно. Люди вдыхали тяжелый, пропитанный потом и влагой воздух. Здесь жили вчетвером в просторной камере на шестерых. На зарешеченном окошке-бойнице не было стекол.

После вони общей камеры запах только что помытого туалета казался ароматом. Белобрысый паренек из Рязани, промышлявший в Москве угонами, драил парашу несколько раз в день. Его подгоняли пинками двое соседей: наемник из Чечни, здоровенный араб с черным кучерявым шаром из волос на голове, и громадный ирокез, постоянный клиент Матросской Тишины.

Поначалу «сладкая парочка» пациентов-беспредельщиков попыталась припахать и Заславского. Но тот сумел дать отпор. И белобрысый угонщик продолжал отдуваться за всех, в глубине души радуясь тому, что по крайней мере его не насилуют, опуская тем самым его тюремный статус от шныря (уборщика) до петуха.

Заславский думал о том, как мало надо человеку для счастья. Кровать, на которую не надо занимать очередь, менее спертый воздух, почти три квадратных метра личного пространства, и вот уже кажется, что попал в рай.

«Какое сегодня число? — думал Заславский. — Елки палки, уже 2002 год, двадцать первый век. Я уже ровно четыре года в тюрьме. С прошлого века… И уже забыл, как там, на воле».

Вдруг его пронзила холодящая мысль, что на самом деле он давно умер: еще в начале 1998 года. Арест был всего лишь галлюцинацией, а он летел на тот свет, который и представляет собой казематы, забитые отработанными душами, как отходами. И обратного пути уже нет. Потому что ничего больше нет. А есть только эти стены, вечная духота и журчание в трубах канализации.

Он и не подозревал, как близок к истине. Всего в нескольких метрах от его кровати, через несколько толстых стен и решеток, на полке в железном сейфе лежала его настоящая смерть. Она выглядела чистой и невинной. И была запечатана в красивые упаковки с ампулами.

Смерть пряталась под псевдонимом Морфин.

…— Так почему ты не разрешаешь им встречу? — Полуяхтов улыбнулся, раскачиваясь в кресле-качалке.

Ермаков так и застыл с чашкой кофе в руках. Над ним бесшумно пропорхнула бабочка.

— Они же старые друзья, пусть повидаются. — Иннокентий Тимофеевич сделал глоток. — К тому же Заславский болеет. Не по-человечески как-то… Разреши. Дня через три.