Хроника отложенного взрыва - Феликс Меркулов

— Какой мясник? — Костя удар выдержал, но Георгий почуял: вот оно!

— Тот самый. Гареев же ваш человек? Тоже проходил по программе.

— Ах «Мясник»! — Костя непринужденно рассмеялся и махнул рукой. — Это старая песня. Если хочешь, можешь оставить ту папку себе.

— Ловлю на слове. Только зачем вам остальной мусор? — Георгий продолжал, словно долбя по воротам и стараясь запихнуть-таки мяч в сетку. — Вы же не законсервировали программу, как докладывали. Вот получится неприятность, если о ней вдруг узнают.

— Сейчас не те времена, чтобы это могло кому-нибудь испортить настроение. — Особист посерьезнел.

— Разве? — Пришла очередь Гольцова иронизировать.

— Ты хочешь повысить цену? — Голос Кости утратил легкость и благожелательность. Он признал, что тоже пропустил гол.

— Да! — уверенно ответил Георгий. — Я хочу знать, кто убил Белугина.

— Так они ж под судом.

— Хватит, — резко произнес Гольцов. — Ты прекрасно знаешь, что Заславский невиновен. И я это знаю. Я хочу, чтобы их отпустили. Это моя цена.

— Не я расследовал это дело, — в голосе особиста так же прозвучали наступательные нотки, — и не я принимал решение об аресте твоих друзей. Это решалось на самом верху. И поверь, там… — он вновь показал пальцем на крышу, — там были свои аргументы. Здесь не все чисто. Заславский, конечно, твой друг, и хорошо, что ты пытаешься его защитить. Но он замешан в преступлении. Трудно и обидно признавать, ведь он был заслуженным, блестящим офицером. Но где-то оступился. — Глаза особиста горели, словно тот верил в то, что говорил. — Нельзя его освободить, когда полно доказательств вины. Мы оба работаем в правоохранительных органах. И не можем преступать закон.

— Очнись, — Георгий слегка толкнул собеседника, — ты не на трибуне. Мы обсуждаем деловые вещи, а не за большевиков агитируем.

— Извини, забылся. — Костя улыбнулся, но его глаза зло блеснули.

— Заславского надо освободить — это моя цена, — жестко повторил Гольцов. — Ты хотел знать ее. Ты ее узнал. Торга не будет.

— Жаль, если мы не договоримся, — вздохнул Костя и поправил автомат. — Запиши мой телефон. Если что, созвонимся. И у тебя, и у меня еще будет время подумать. Пока.

— Честь имею.

Яцек сидел в кресле и молча бушевал. Внешне он напоминал большую черную тучу, которая вот-вот начнет извергать молнии.

Секретарша по горькому опыту знала, что в такие минуты ее начальника лучше не трогать. Бухгалтер, который тоже был вызван в кабинет для встречи с гостями, сейчас сидел у себя. И выглядел как человек, которому завтра отрубят голову.

Полицейские забрали часть документации. Их претензии были туманны. Мол, это обычная проверка. Разъяренный Михальский накинулся на бухгалтера, хотя его вины не было. Потом вызвал юристов. Те доходчиво объяснили, что конкретных претензий к фирме нет и быть не может. Но если пришли с твердым намерением что-то накопать, значит, есть соответствующий заказ. И надо завтра ждать гостей из СЭС, из пожарной охраны и Управления по борьбе с экономическими преступлениями.

Вот от этого и сидел Михальский чернее тучи.

— Вас к телефону, — робко произнесла секретарша.

— Кто еще? — возмущенно спросил Яцек.

— Гольцов.

— Ты где ходишь?! — заорал Михальский, когда помощница переключила разговор на его телефон.

— У меня новости.

— А у меня еще какие новости! Срочно приезжай.

Глава 16

Ксения листала газету объявлений и тихонько злилась на посетителей библиотеки, которые постоянно отвлекали ее. Девушка искала другую работу. И желательно в мужском коллективе, потому что женский ее уже достал интригами и сплетнями.

После того как Ксения познакомилась с Яцеком, она стала спиной чувствовать косые взгляды сослуживиц. В разговорах то и дело мелькало: «Ну уж тебе-то нечего о зарплате волноваться, тебя любовник прокормит». Злая зависть больно цепляла. Ксения хотела сбежать от нее.

— Вы знаете, что Васька домой вернулся? — вдруг сказала высокая женщина с мясистым, сплющенным, как у боксера, носом. — Вы, девушка, осторожней домой ходите.

— Какой Васька? — удивленно спросила Ксения.

— Сосед мой. — Женщина положила руку на значок «850 лет Москве», блестевший на зеленой блузке в горошек.

«Странная какая-то. — Ксения удивленно пожала плечами. — Может, не все дома?»

— Остерегайтесь его, он опасный человек!

«Может, милицию вызвать?» — с испугом подумала девушка.

— Вы простите меня, старую дуру, — произнесла женщина. — Вы очень милы, я бы не хотела, чтобы с вами что-то случилось. Вы разве не слышали про это дело? Вы, наверное, недавно здесь работаете?

— Да, — растерянно произнесла Ксения.

— Васька Головачев — маньяк. Он убивал женщин недалеко отсюда. Много шума было. Его поймали, но суд, или кто там, признал его психом. И в дурдом. Все женщины в округе были возмущены. Он дочери моей подруги глаза выколол. Потом изнасиловал. Ножом у живой протыкал новые дырочки и… Ой, противно рассказывать. Когда ее нашли, она еще дышала. У матери чуть сердце не разорвалось. — Посетительница опять приложила руку к груди.

— Клавдия Ивановна, здравствуйте, — поприветствовала посетительницу вторая библиотекарша, вышедшая из хранилища. — Как у вас дела?

— Вы знаете, Ваську отпустили!

— Какой ужас! — Напарница вздрогнула.

Но Ксения больше не слышала их. Она сидела со стеклянными глазами, чувствуя, как холодный ужас сковывает каждую клеточку тела.

— Что там у тебя? — спросил Георгий, врываясь в кабинет Михальского.

— Беда. Заславскому плохо.

Павлу Андреевичу казалось, что железный обруч сдавил шею. В груди засвербело, зуд побежал вверх и, прорвав блокаду стального кольца, вырвался кашлем из горла.

Заславский сел на кровати, трясущимися руками опираясь на спинку. Чья-то крепкая и невидимая хватка вновь сжала шею, не пропускал в легкие тюремный воздух.

— Паша, Паша… — Сокамерник затряс Заславского.

В глазах потемнело. Страх напал внезапно, со спины, как заправский грабитель. Сбил с ног и навалился всей тяжестью, парализуя волю.

Никогда раньше Павел так не боялся смерти: ни в детстве, ни в небе под парашютом, ни на войне. А тут могильный ужас сковал так, что не пошевелишься. Лишь внутри все дрожит. И хочется кричать, да стальной обруч на шее не дает.

— Корпусной! — Кто-то отчаянно заколотил в дверь камеры. — Корпусной, человеку плохо!

Павел жадно хватал ртом воздух, но его вдруг перестало хватать.

— Корпусной, ты чего, оглох?! — колотил в дверь сокамерник.

В соседних хатах услышали и подхватили барабанную дробь. От камеры к камере побежали крики:

— Корпусной, спишь, что ли?!

— Хорош дрочить, корпусной, человеку плохо!

— О, пошел. Шевели копытами. Как черепаха плетешься!

Инспектор заглянул в глазок и увидел посиневшего человека, вокруг которого толпились сокамерники. Заславский царапал руками грудь, словно пытался разорвать ее. На шее вздулись вены, как корни.

— Господи, — выдохнул молоденький охранник, — я сейчас!

Дальнейшее Павел помнил смутно. Его осмотрел дежурный врач, потом бегом тащили по тюремным коридорам в санчасть, он смотрел в потолок, а тоненькая медсестра теребила его:

— Не закрывайте глаза, не уходите!

Ему повезло, что в Матросской Тишине не просто санчасть, а тюремная больница, в которую привозят больных из всех следственных изоляторов Москвы. Заславского бросили на металлический стол, покрытый простыней. Обвязали жгутами, обкололи шприцами, поставили капельницу.

Боль отступила. Но не исчезла. Она лишь отошла на заранее подготовленные позиции, чтобы оттуда угрожать новой атакой.

В небогатой событиями тюремной жизни приступ Заславского долго обсуждали в камерах, смакуя и обсасывая со всех сторон. Диагнозы выносились самые разные: от туберкулеза до инфаркта. А на соседних этажах жалели, что это занимательное событие случилось не у них.

— Вот прочитай, — Яцек показал Георгию заметку в «Столичной молодежи», сообщавшую, что судебное заседание по делу Белугина перенесено из-за болезни главного обвиняемого.

«Вчера Павел Заславский был госпитализирован в больницу Матросской Тишины с диагнозом: сердечная астма, — писала газета. — Если бы этой болезни не было, пожалуй, ее стоило бы придумать. Судебное слушание вступает в завершающую фазу. Обвинение уверено, что доказательствами уже прижало обвиняемых к стенке. И, по словам прокуроров, теперь обвиняемые могут разве что давить на жалость судей, вспоминая былые заслуги, выпячивая мнимые и настоящие болезни. Так что госпитализация полковника, которому уже давно никто не пишет, пришлась как нельзя кстати. Если бы Дима Белугин был жив, он бы снисходительно улыбнулся, глядя на эту суету. Но Димы, к сожалению, с нами нет…»