Железная трава - Владимир Бахметьев

Машинист Гаврилов недаром много лет мыкался в здешних местах на своем паровозе. Перед глазами его вспыхнул черный кружок — Роговая — и черная извилистая за ним линия: один прогон, только один прогон до фронта!

Он взглянул на помощника. Глаза их встретились: старые, сузившись и вспыхивая, казалось, говорили: «Ничего, ничего, поглядим, что будет». Молодые… В молодых глазах ничего, кроме тоски, не было.

— Не нюнь! — тихо кинул Гаврилов товарищу.

Подняв седую, стриженную ежом голову, на машиниста смотрел человек с тускло мерцающими на плечах погонами. Человек был стар, бритые его щеки отвисли, как у мопса, на темной стариковской шее выступал желобок, усталые глаза его под бледными зонтиками явственно говорили: «Все под луною минется, отойдет, и мне нет ни до чего дела…»

Короткое время он всматривался в машиниста, потом окинул тусклым взором Русаныча и, очевидно не найдя в них обоих ничего интересного, слабым, рассыпающимся, как зола, голосом произнес:

— Поздновато…

Провожатый, подобравшись и звякнув шпорами, отвечал:

— Только что прибыли, ваше превосходительство… Машинист та що кочегар…

Еще двое, отрываясь от карты, рассеянно, кисельным взглядом окинули пленных.

— Паровоз… сильный? — спросил старик в погонах и сунул на острый желтый зуб такой же желтый, из янтаря, мундштук.

Провожатый не знал, какой паровоз, и потому обернулся к машинисту, пожирая его требовательными глазками.

— Паровоз на ять, — отвечал Гаврилов. — Не уступит американскому…

— Аа-а…

Старик в погонах склонил голову к соседу — молодому и розовому, в рыжем пушку на щеках, офицеру — и что-то сказал.

— Слушаю-с!

Офицер встал у стола, потягиваясь, выпячивая поочередно то грудь, то широкобедрый зад свой.

— Ну-ка! — кивнул он машинисту, ленивым жестом руки указывая на дверь.

Снова шли через платформу. Русаныч заглянул в окно аппаратной, — телеграфист лежал неподвижно в той же позе. Под стеклянным навесом звенела сталь, бряцали винтовки. От сквера, по путям, из-за угла с площади доносились бранные выкрики, конские похрапывания. Покрывая этот близкий взлохмаченный шум, со стороны селения тягуче и мягко наплывало мирное, вечернее, всегдашнее: рокот пересохших ворот, лай собак и еще нечто, хватающее за сердце, как жалобный человеческий голос.

«Гармоника», — догадался Русаныч и в первый раз за этот день вспомнил о своей милой, покинутой на Медовой.

Старый машинист был не прав, думая, что у помощника много возлюбленных. У Белокур Русаныча была одна, настоящая: Катенька, та самая Катенька, которая всякий раз встречала и провожала его на вокзале в Медовой. Это она снабжала парня в дорогу узелочком с провизией, и это ее руками шились нарядные его рубашки в цветных узорах.

«Не скоро теперь увижу», — подумал о своей милой Белокур Русаныч, и его сердце сжалось в предчувствии чего-то неизъяснимо-жуткого.

И Гаврилов подумал, что не так уж скоро выберется теперь на отдых и что его Ленушка, пожалуй, завертит с соборным регентом: недаром негодяй этот ловит девку с посулами.

«Ну, и лях с нею! — решил про себя машинист. — Полюбовница — не мать, сердце — дырявое!..»

Спускаясь по ступенькам, он потянул носом, учуял терпкое дыхание, идущее из-под чугуна и камня, закрыл глаза. Кто бы мог подумать, что даже здесь, среди железа и щебня, июльская ночь так сладко дышит!

— Поставить на место сцепщиков! — кричал в темноту офицер. — Подать сюда начальника!

И у самого паровоза, указывая на машиниста и его помощника, он торопливо приказал:

— Ковалев, обыскать!

У Ковалева даже в темноте поблескивали зубы, крепкие и ровные; фуражка на нем была огромная, широкодонная, и из-под нее, как куст крапивы из-под заброшенной корзины, выбивался на лоб кудлатый чуб.

— У этого ничего нема! — сообщил Ковалев, обшарив Гаврилова. — А у этого… Ну-ка, ты! — голос казака прыгнул: — Вашскородие, оружие!..

С платформы пробивался свет. В нем, блеклом и неверном, маячили на паровозе перила, и было видно, как у Русаныча, забывшего о своем браунинге, прыгали губы.

— Прикажете? — по-особому значимо проговорил Ковалев, кладя руку на плечо помощника машиниста.

Офицер достал сигару. Казак, отпустил плечо Русаныча, поднес офицеру спичку.

— Слушай, ты! — пыхнул офицер в лицо Русаныча дымком. — Оружие… Это что — большевики обдарили?

Русаныч молчал.

— Отвечай, сволочь, когда спрашивают! — закричал казак и рванулся к помощнику машиниста. Тот отступил, глаза его вспыхнули с такою силою, что, взглянув на него, Гаврилов понял: сейчас произойдет несчастье. Встав между ним и казаком, старик заговорил, обращаясь к офицеру:

— Пистолет этот… общий у нас! Нашему брату по нынешнему времени без оружья хоть не выезжай… Намедни у разъезда бандиты какие-то чуть не искромсали нас.

Держа в зубах сигару и щуря от дыма глаза, офицер всматривался в старика.

— Можешь не продолжать… Один с паровозом управишься?

Гаврилов не сразу понял его, а поняв, сердито откликнулся:

— Один?! Ежели без ручательства — могу!

— То есть как это без ручательства? — дернулся на месте офицер.

— А так, что за исправность доставки не отвечаю!

И хотя старик говорил, не повышая голоса, офицер прицыкнул на него:

— Ну, ну, потише! Прикажу — поедешь один… — Он помолчал, как бы соображая про себя. Затем с холодным равнодушием произнес: — Черт с ними, Ковалев, пускай оба лезут… А игрушечку твою, — обратился он к Русанычу, — оставим при себе… Едете при охране, с пушечками, со снарядиками, никакие бандиты вам не страшны…

Он явно издевался и вдруг, меняя тон, закричал:

— Смотри у меня, так вашу! Случится что в пути — все жилы вытянем!..

Машинист улыбнулся, — никто этой улыбки не видел, кроме Русаныча.

— Будьте, господин, спокойны… Нам все одно, какую кладь везти!

И, по-молодому вспрыгнув на подножку паровоза, скомандовал:

— А ну, Русаныч, вступай!

Офицер взобрался следом за ним в будку, старик спросил у него, показывая на оставшегося внизу Ковалева:

— Этот — тоже? У нас тут в работе теснота!

— Не рассуждать! — прервал его офицер, но махнул казаку рукой, и тот, не торопясь, уплыл в темноту.

— Пары! Живо! — Голос у офицера подрагивал.

Гаврилов с нескрываемым вызовом откликнулся:

— А вы… не командуйте! Дело без вас знаем!.. Какие пары?.. Воды взять надобно.

Он снова был тут хозяином. Розовощекий человек с сигарой в зубах отступил в глубь будки.

После заправки паровоза маневрировали, составляя небывалый, в полсотню вагонов, эшелон с людьми, конями, орудиями, грудами ящиков со снарядами. Машинист возился с масленкой и ключом, что-то подвинчивая, смазывая в машине и потом проверяя из-под руки Русаныча рычаги, — Русаныч стоял на месте машиниста.

И за все это время оба они не обменялись между собою ни единым словом. Лишь покончив с работой, Гаврилов сказал, заглянув наружу:

— Эвон чего делается!..

Он говорил о небе. Густое, отсыревшее, оно вольно раскинуло свои спелые звездные поля. Где-то далеко (паровоз выдвинулся за пределы станции), в стороне от черного, без огней, селения, в черных ракитах, над белыми водами, как бы подавленная величием ночи, тоскливо, призывно кричала выпь.

На станции после людского шума, лошадиного ржанья, грохота вкатываемых на площадки орудий наступила тишина. Ударили в колокол: раз и два.

— Ишь, дьяволы, тоже со звонками! — проворчал машинист, вздохнул, погладил ладонью стальную оправу машины. — Ну, скакун…

Он не договорил, как-то вдруг весь осуровев.

Позади били третий.

— Давай, Русаныч!

Паровоз запел протяжно и уныло, и в этом железном голосе офицеру почудилось, должно быть, что-то бесконечно чужое, враждебное. Поеживаясь, он воровато принялся искать глазами место для себя.

Дрожа и шатаясь, как пьяный, паровоз рванулся вперед. Деревянные коробки вагонов, вцепившись в него, гудели, звякали, поскрипывали. Невообразимый гул плясал под железным навесом будки.

Офицер стоял, ухватившись рукою за скобу, широко расставив ноги. Новенькая фуражка сползла у него на лоб, шашка беспомощно билась о стенку, в юном, упитанном, тщательно выбритом лице его коченела досада. А эти люди — машинист и его помощник, — не торопясь и беззаботно, как бы издеваясь над ним, возились у машины, о чем-то, чего нельзя было разобрать непривычному уху, говорили между собою и, как бы по уговору, вдруг оставляли оба работу, вытирали рукавом потные масленистые щеки и раскуривали цигарки.

Прошло не более пятнадцати минут, как поезд двинулся в путь, а офицеру казалось, что пора было подходить к новой станции, к полустанку, к этому (черт их там разберет!) разъезду, что ли…

Но не было ни станции, ни разъездов. Паровоз, пожирая пространство, мчался вперед, в непроглядную ночь, в безвестную степь, навстречу своей, одному ему ведомой тайне.