Темная сторона дороги - Олег Кожин

— Александровка! Остановка пятнадцать минут! — зычно возвещает чей-то голос. Шум, топот, смех. За окном светает. Ты одна в автобусе.

Тебе кажется, что ты идешь не между кресел, а по дну заросшего пруда, с трудом пробиваясь сквозь илистую толщу. На выходе ты едва не падаешь, но кто-то вовремя подхватывает тебя и поскорей оттаскивает в сторону, словно чучело, которое ветром принесло на деревенскую свадьбу. Твои глаза успевают зафиксировать светящуюся надпись «КАФЕ 24 Ч», первобытные силуэты междугородных автобусов, цепочки людей, семенящих в ближайший лесок — мальчики налево, девочки направо. Потом тебя выворачивает наизнанку.

Тебе бы хотелось и в самом деле вывернуться, вытряхнуть из-под кожи всю ту едкую дрянь, которая раздирает нутро, но уходит лишь само это желание — вместе с тем мучнистым, комковатым, плотным, что извергается сейчас из тебя. Ты не ела и не пила от самой Уфы. Ты не понимаешь, как тебя до сих пор может рвать. Ты вообще ничего не понимаешь.

Кто-то берет тебя за руку, вытирает салфеткой рот, ведет куда-то. Ты легче воздушного змея, легче самого воздуха.

— Ва… — сползает у тебя с губ. — Ваня… Кажец… я перева… саму се…

— Успокойся, Нат. Недолго уже ехать. Не «скорую» же тебе вызывать? Такое у тебя бывало ведь?

Твоя голова заваливается вперед. Должно быть, это воспринимается как кивок.

— Ну видишь, ничего страшного. Потерпи немножко, на свежем воздухе полегчает. Может, окно открыть? Нет? Ну ладно, не буду тебя беспокоить.

«Беспокой, — хочешь попросить ты. — Не уходи, посиди рядом со мной. Я воздушный змей, меня нельзя отпускать. Небо такое зеленое, я боюсь его». Вместо этого ты упираешься лбом в спинку кресла и молчишь. Голоса, гул двигателя, свист пролетающих мимо машин проходят через зеленую муть, не оседая в мозгу.

— …А потом я подумал: тут ведь все не просто так. Ну да, есть какая-то тварь, которая залезает в тебя и творит, что хочет. Но это не просто тварь. Она ведь что-то символизирует. Ну там, не знаю, болезнь. Или изнасилование. По Фрейду, всякая галиматья… То есть можно ведь представить, что у всего на свете есть свой бог? У лени, у смеха, даже у кариеса и потных подмышек. И этим богам необязательно что-то надо от тебя. Им никто не молится, даже никто не знает про них. Они просто есть, и все. Только живут в далекой-далекой галактике, а то бы нам песец.

В салоне теперь царит полумрак, гитара смолкла, уступив сцену сопению и храпу. Говорит один только Ваня. Хотя и он тоже спит, наверное, а все эти слова звучат у тебя в голове. Ты откидываешься на сиденье и смотришь за окно. По темному стеклу ползут тонкие трещинки, превращая бесконечные леса и поля в рисунок по облупившейся штукатурке. Ты отводишь взгляд, но трещинки не исчезают. Если притронуться к темноте пальцем, она распадется на куски, оставив тебя в мутной зеленой гуще. Поэтому ты сидишь тихо.

Тошнота вползает тебе под череп, обволакивает утомленный мозг. Там, внутри, все тоже шелушится и отходит хлопьями, обваливаясь в пузырящуюся зеленую бездну. Кажется, на месте вот этой влажной кляксы было лицо твоей матери. Разве у тебя была мать? Да, наверное. Мамы есть у всех. Хотя вообще-то ты не уверена.

Коробка, в которой находится твое тело, начинает трястись и вилять. Рядом протяжно зевают.

— Ну вроде приехали. Елки, сколько машин! В прошлом году было поменьше.

— Ну извини. Сам же знаешь, кто хедлайнер.

— Угу. Но мы же там затопчем друг друга на хрен. Да ну в задницу такие фестивали. Тут не то что пол-Самары — тут пол-России набилось.

— Не устраивает — посидишь в автобусе.

— Да не, я так…

Тебе не нравятся эти звуки — они непонятные, они тебя пугают.

Коробка в последний раз дергается и застывает. Что-то шипит, кругом становится ярко. Ты зажмуриваешь глаза.

— Нат, ну ты как?

— Гр-р-р-м.

— Ясно. Ну и попал же я с тобой. Пойдем, на солнышке легче станет.

Тебя куда-то тянут за руку, становится еще ярче. Сквозь зеленую жижу проступают шумы и формы. Верх и низ в твоем теле меняются местами, низ хочет выплеснуться.

— Может, отойдешь за автобус? Все-таки люди смотрят.

— Пх-м-м-м.

— Ну да, ну да. С пониманием.

Ты снова одна. По тому немногому, что еще различают твои глаза, все быстрее разбегаются трещинки, рисуя паутинистый узор. Чешуйки реальности отпадают одна за другой — там, где были люди, машины, фестивальные постройки, полоска леса на горизонте, остается одна бурлящая зелень. Ты падаешь на колени и в последний раз опорожняешь свое земное существо. Ты знаешь только, что нужно выдавить из себя что-то незваное, чужое, и тогда снаружи все наладится. Но потом забываешь, что ты — это ты, утыкаешься головой в колпак колеса и затихаешь. Тебя больше нет.

Тогда я отделяюсь от стенок твоего желудка — аккуратно, усик за усиком. Мне было уютно и спокойно здесь, но всему свое время. Я ползу по изодранному пищеводу наружу, насытившийся, но ослепший и оглохший. Наконец я стекаю с твоих губ ниточкой слюны, возвращаясь в большой мир. Солнечный свет щекочет мое невесомое тело. In space no one can hear you scream, nor here, in broad daylight. Твоего крика никто не услышал, потому что крика не было. Мне нравилось работать с тобой. Я благодарен, что ты впустила меня. Если бы тогда, в Уфе, перед отправлением, ты не решила наконец быть молодой и счастливой, я бы до сих пор искал приюта. Мне даже немного жаль, что от тебя осталась только оболочка, что кожа у тебя шершавей и суше бумаги, что кости твои превратились в мел. Но и эта жалость — твоя. И знаешь, ты его тоже не любила. Он всего лишь отвечал взаимностью. Запасной выход, это был запасной выход.

Мне приятно нежиться в солнечных лучах, хотя это ненадолго. С первым же порывом ветра я попрощаюсь с тобой и забуду тебя. Я понесусь под прозрачным небом серебристой паутинкой, воздушный и легкий. И рано или поздно встречу такую же, как ты, — ту, что дышит полной грудью, что кричит о своем счастье, открывая себя для бога тошноты.

Александра Давыдова

«Принцесса Мария»

© Александра Давыдова, 2014

Финский залив, маршрут парома Санкт-Петербург — Хельсинки

Из конфетного фантика Ира сделала самолет и отправила его за борт. Блестящий-крылатый сначала дернулся, поймал ветер и рванулся в ярко-голубое небо, но потом вошел в штопор и по спирали устремился вниз — к узкой полоске воды между причалом и высоким паромным боком.

— Бренд не помог. — Ира вздохнула и вытащила из кармана еще одну карамельку «Взлетная».

Ей самой хотелось подпрыгнуть, взмахнуть руками и лететь… лететь над огромными трубами, над столиками открытого кафе, над детскими панамками, кружить у пузатых спасательных шлюпок и канатов и заглядывать в круглые окна кают. Солнце резало глаза, ветер танцевал над палубой, пассажиры «Принцессы Марии» толпились у перил, пихая друг друга локтями и показывая на чаек — те совершали фигуры высшего пилотажа, подхватывая брошенные кусочки хлеба.