«Если», 1994 № 09 - Харлан Эллисон

— Тебе хочется знать, почему твоя игра так подействовала на них прошлой ночью?

Помнится, меня заинтересовало тогда, что у них в кубках? Не все старые эльфийские предания — о любви, есть среди них и весьма суровые. Вот я и счел за лучшее промолчать.

— Ты, наверное, знаешь из песен и из своего собственного опыта, — начала она, по-прежнему лежа нагишом на спине, — смертные и смертный мир влекут нас, хотя это и не мешает нам относиться к Земле довольно презрительно. На самом деле, ни один эльф не может жить без того, чтобы время от времени не посетить Срединный Мир. В вас есть такое теплое сияние, как у солнца, как у огня… Оно нас греет. Когда ты играешь, Томас, от тебя так и пышет жаром… нет, не то. Это не жар, это… как золото. Как сладкий воздух. Это само солнце, Томас. Солнце жизни, расплавленное красное солнце, которое уходит под землю, красное, как кровь, текущая из вас, когда вы умираете… Скажи мне, ты боишься смерти?

В голосе ее слышалась ярость страсти, дыхание прерывалось. Невозможно было устоять. Я схватил ее и крепко поцеловал.

— Нет, — ответил я не своим голосом. Во мне так и клокотала жизнь. — Нет. Не сейчас.

— Расскажи мне о смерти, — попросила королева.

— Вот останавливается сердце, дыхание прерывается, надвигаются холод и мрак…

— Госпожа, я не знаю. Никому из людей не дано знать свою собственную смерть. — Теперь наши тела нашли общий ритм. Я говорил отрывисто, как всегда в таких случаях. — Когда придет моя, ты можешь ухаживать за мной и сама все увидишь.

— Но ты тогда будешь старым и уродливым, — капризно сказала она. — Скажи, а она пугает тебя?

— Да… — сказал я. — Нет…

Едва все кончилось, она вскочила с кровати, быстрая, как зеленоглазая тигрица.

— Иди в свою комнату, — велела она мне через плечо. В голосе ни удовольствия, ни раздражения.

— Иди, у меня дела.

Я натянул кое-что из одежды, взял арфу и отправился в зал. Так я никогда и не узнал, что пьют эльфы, когда их охватывает Красная Жажда. Я думал о глубокой темной реке, через которую мы ехали, о реке, что была границей между двумя мирами, и о запрете для смертных есть и пить что-либо в этом мире. И я думал о ярких, чистых фонтанах и ручьях Эльфийской Страны, мне пока недоступных.

Я стоял один в зале рядом со спальней.

Мимо прошли несколько эльфов. Они взглянули на меня, но ничего не сказали, а я не мог заговорить с ними. Я вцепился в арфу, как в талисман.

— Сэр…

Я огляделся, но никого не увидел. За арфу тихонько потянули.

— Можно я понесу это для вас, сэр?

Я узнал голос своего невидимого слуги. Я покрепче ухватил инструмент и отрицательно помотал головой.

— Тогда, прошу вас, следуйте за мной.

Передо мной на уровне колен возник огромный медный ключ (значит, его держал кто-то ниже меня ростом?), и я пошел за этим путеводным ключом, и он привел меня в бело-синие комнаты с окнами в сад.

Прекрасные одежды по-прежнему были разложены на скамье, но я и так по жаре разделся до рубашки и не видел нужды добавлять к ней что-нибудь. Вместо этого я взял один из необычных инструментов. Он напоминал лютню с длинным, тонким грифом, только с тремя струнами и большими колками черного дерева. На пробу я пробежал пальцами по ладам — струны зазвенели, а когда я ударил по ним, отозвались хрупко и неглубоко, наверное, из-за плоской деки, обтянутой кожей, как барабан. Я немного поиграл, но не получил никакого удовлетворения. Инструмент был создан не для той музыки, которую я знал. По-моему, он был нездешний, ничего похожего в зале прошлой ночью я не видел.

Я вернулся к своей новой арфе — она была куда лучше всех прочих инструментов — сел во дворике и принялся за свой новый замысел. Каков же был мой ужас, когда я понял, что это всего-навсего мелодия старой песни «Беспокойная могила», сыгранная в другом темпе, ну, например, в танцевальном. Но кто же захочет танцевать под «Беспокойную могилу», как ее ни расцвечивай. Чтобы отвязаться, я просто решил спеть ее.

Тебя не покину я, милый,Навеки верность храня.Весь год просижу над могилой,Не пропущу ни дня.Когда миновали полгода,Мертвый сумел сказать:Кто копит скорбь над гробом.,Кто не дает мне спать?

На второй строфе я почувствовал, как меня коснулась прохладная тень. Но кругом по-прежнему звенел полдень, и неоткуда было взяться тени в этой земле. Я продолжал петь:

Это я, мой милый, осталась тут,И не даю тебе спать.Я ищу поцелуй ледяных твоих губ,Мне нечего больше желать.

Над головой у меня зашумели крылья. На галечный бережок пруда с лилиями опустился белый лесной голубь. Наверное, так и должно быть. В подобном саду место как раз таким птицам. Голубь неотрывно смотрел на меня янтарным глазом, но я и не подумал петь потише.

Зеленые травы растут сквозь меня,Холодом ноги укрыли…Слезы твои скатились, звеня,И саван мой старый омыли.В том перелеске, любимый мой,Где ты со мною гулял,Самый красивый цветок леснойДо самого корня увял.

И вдруг желтый глаз голубя словно застлала темная пелена, а потом вылилась наружу алой каплей, сверкнувшей, как искорка фонтана, и запачкавшей нежные перышки на грудке птицы.

Когда же минет разлуки срок,Когда мы встретимся, друг?Когда упавший сухой листокЗазеленеет вдруг.

Голубь плакал кровавыми слезами. Тайно руки мои упали на арфу и замерли. «Почему? — молча спрашивал я. — Бедная душа, что случилось с тобой?» У голубя была своя история, в этом я не сомневался. О чем там говорили в лесу королева и охотник? «Бедный безголосый голубь… Он — один из моих… Время его почти ушло…»

Посреди этой бессолнечной полдневной жары меня пробрал ледяной холод. Может, и он был смертным, забавлял королеву так же, как и я, но нарушил запрет, и вот теперь…

— Сэр…

Позади стоял мой невидимый слуга, обозначенный подносом с едой, висящим в воздухе. Наверное, из-за голубя я вдруг представил себя гусем, которого откармливают на продажу. Но слуга-то здесь ни при чем. Вздохнув, я взял поднос с фруктами, мясом и удивительно свежими булочками. Похоже, дома настало время ужина. Люди садятся за столы после долгих дневных трудов, смеются и шутят, говорят о том, что сделали за нынешний день под солнцем и что предстоит сделать, когда оно поднимется вновь.

Голубь по-прежнему сидел на краю фонтана. Он больше не плакал. Кровавые слезы засохли на перышках, как крошечные ранки. Я разломил одну из булочек, внутри она была мягкой и белой, как облако, и бросил крошки на землю между собой и фонтаном.