Плотина - Иван Виноградов

— За это спасибо! — с чувством проговорил Николай Васильевич. — «Переправа через годы», — прочитал он название. — И с портретом! — продолжал он свои открытия. — Вот говорят некоторые: встретил человека через двадцать или там тридцать лет — и не узнал. А я хоть через пятьдесят узнал бы. Тот же самый Глеб Тихомолов!.. Передай, Ваня, самую горячую благодарность отцу и поздравь его от меня и от всего моего колхоза.

— Все передам, Николай Васильевич, — пообещал гость.

— Раз тут есть слово «переправа», значит, и про саперные наши дела что-то найду?

— Найдете, найдете. Может, даже узнаете кого. Отец — сторонник документализма в литературе. Но это не мемуары, это все же литература. Своеобразное порождение войны, когда писателю можно было ничего не придумывать, не заботиться о сюжете и драматургии — все это делала сама война, великий драматург. От литератора требовались только точное описание, точная психология, честность…

— Ну, честным-то Глеб всегда был, — вставил Николай Васильевич.

— Ему не хватало уверенности, — продолжал Иван. — Эта книжка у него лет десять в столе готовая пролежала. Все не решался. Слишком уж почтительно относился к этой самой литературе. Он ее побаивается, пожалуй, а должен бы покорять. Русский человек вообще очень серьезно относится к литературе.

— Он лучше знает, — осторожно заметил Николай Васильевич, думая о Тихомолове-старшем. — Он смолоду этим жил, изучал, накапливал…

— А время уходило, силы тоже, — вставил Иван. — Многое уходит безвозвратно, и в творчестве — художественном или научном — нельзя топтаться на месте: обойдут другие или сам устанешь от топтанья. К цели надо идти форсированным маршем. В научном мире уже закон: защитил кандидатскую — нацеливайся на докторскую, пробивай необходимые для нее публикации.

— А на дело-то остается время? — спросил хитровато Николай Васильевич.

— Это и есть наше дело.

— Когда дело ради звания… Но не будем спорить — не наша это забота, — сам себя остановил Николай Васильевич. — Я просто рад за Глеба — вот и все. А сын тоже знает, что ему нужно, — так, что ли?

— Примерно так, — согласился Иван.

Книга пошла тем временем вокруг стола по рукам, и самый младший из Густовых тоже прорецензировал ее, ткнув пальцем в портрет автора: «Дядя — хороший». А гость начал рассказывать, по просьбе Нади, столичные новости, главным образом театральные и литературные. Но тут и он сам, и его слушатели вдруг заметили, что особых сенсаций он не произвел. Театральные новшества доносил сюда телевизор, а литературные приносило, как видно, ветром. Правда, книги и здесь были куда большим дефицитом, чем колбаса, а толстые литературные журналы приходили на стройку всего в одном-двух экземплярах, но что сегодня читают и о чем говорят в столице, здесь в общем-то знали. Знали даже то, на ком вторично (или, может быть, в третий раз?) женился знаменитый московский поэт, какие споры кипели вокруг выставки знаменитого, не всеми принимаемого художника, как оценивает критика новый исторический роман известного периферийного писателя, которого почитывают и в столице.

По репликам своих слушателей Иван понял, что ничего решительно нового он им, наверное, не сообщит, и под конец пошутил:

— Ну а теперь расскажите мне, что у нас там в Москве за эти дни произошло?

— Я думаю, сообщили по радио, что мы здесь уложили второй миллион кубов бетона, — предположил Юра.

Между прочим, если бы они послушали в этот вечер московское радио, то как раз об этом бы и услышали.

…Они шли вверх по Сиреневому логу — Юра и Наташа, Надя и московский гость. Сиреневый был выбран потому, что легко проходим для женщин и богат разнообразием природы. Вначале было неясно, пойдут ли с Иваном и другие москвичи, так что учитывалось и это: для большой группы — просторный лог. Надя даже такую разведку провела: «У вас там, наверное, и женщины есть, Иван Глебович?» — «Есть одна, — отвечал Иван. — Но я с удовольствием отдохну от нее». — «Так, может, и нам не навязываться?» — продолжала Надя. Иван, конечно, ответил комплиментом, а Юра зыркнул на сестру с неодобрением: не возникай слишком часто! И Надя покорно умолкла.

В дорогу были наготовлены шанежки — уж если угощать человека Сибирью, так по всей программе! Юра купил бутылку «Сибирской» и бутылку сухого, но перед выходом посоветовался с Иваном, и водку из рюкзака выставил. «Природа и водка — две вещи несовместные», — изрек Иван.

Двинулись в путь под сибирскую частушку-смеховушку, которую исполнили на пару Надя и Юра:

«Милка, чо?» — «А я ничо».— «А чо ты чокаешь, почо?»— «А я не чокаю ничо,А если чокаю, дак чо?»

— Это прекрасно! — восхитился Иван. — Я обязательно запишу ее для отца.

— У нас такого на всю вашу семью хватит — только приезжайте да записывайте, — весело пообещала Надя.

— Придется, — сказал Иван.

Они пошли дальше рядом, а Юра — с Наташей.

На южном склоне того хребта, по которому тянется «Юрина тропа», увидали цветущий багульник. Надя кинулась рвать его, чтобы порадовать гостя и, может быть, даже отправить это осеннее сибирское чудо в Москву. Но Иван остановил ее.

— Это у него вторая весна, второе цветение, — сказал Иван. — Пусть порадуется.

Иван говорил о цветке как о разумном существе, и Надя как-то неожиданно сильно отозвалась душой на эти слова. Вторая весна, второе цветение… Придумала же такое природа! «А может, и с человеком это случается?» — с какой-то неясной надеждой промелькнула догадка. И не показалось бессмысленной. Почему бы и нет, в самом деле? «Очень даже возможно, очень даже возможно!» — начала Надя повторять про себя и прибавила шагу, почти побежала, чуть ли не пританцовывая. «Почему бы и нет? Почему бы и нет?»

И вот она почувствовала, как в груди у нее тоже начали распускаться живые шелковые лепестки. А их розовый отсвет уже проступал — она чувствовала! — у нее на щеках, светился в глазах (она и это ухитрилась увидеть!), а сама она становилась все более легкой, проворной, смелой. Еще вчера она немного стеснялась столичного гостя, заранее обдумывала слова, которые собиралась сказать, а сегодня уже ничто ее не стесняло, ничего ей не требовалось обдумывать — все за нее делали эти волшебные, эти легкие лепестки, что распускались в душе. Она заметила, что и Иван, с которым она шла, как говорят, в паре, тоже на нее немного заглядывается. Как-то мельком отметила его небезразличный взгляд на ее высоко оголившиеся ноги — и не смутилась сама, и не осудила его. Пусть высоко, пусть! Я — женщина, и в этом все! В этот час я — веселая, чуть озорная, а это означает, что уж совсем-совсем женщина. Открытая и смелая в своей женской сущности. Веселая и немного бесстыдная. Разыгравшаяся, короче говоря…

Это было, конечно, не длительное состояние, но оно не прошло без остатка, что-то оставалось от него на все время похода, а может, останется и на завтрашний день.

Она не все время шла в паре с Иваном, потому что ему необходимо бывало поговорить о чем-то с Юрой. Тогда Надя отставала и присоединялась к Наташе. Ей даже и нужно было отставать иногда от Ивана, чтобы не очень-то поддаваться своему внезапно вспыхнувшему «второму цветению». В конце концов они распределились так, как ходят на прогулках взаимно дружащие семейные пары: мужчина с мужчиной, женщина с женщиной. И разговоры пошли у мужчин мужские, у женщин женские.

Надя не могла не рассказать Наташе про своего Юру, про то, как они вместе росли, как дружили, как не было у них никаких тайн друг от друга и как ей, Наде, всегда спокойно и бесстрашно жилось рядом с ним, Тут, пожалуй, намек был и на то, что Наташе повезло: такой парень увлекся ею!

— А у нас с Валентином другие отношения, — поделилась Наташа. — Мы много лет жили врозь, теперь вот он позвал меня сюда, но у него уже своя семья не маленькая, да и работает он по-сумасшедшему.

— Юра, как-то говорил, что он очень заводной на работе, — заметила Надя, чтобы поощрить Наташу.

— Даже злой бывает! — подхватила Наташа. — Я иногда слышу из нашей техинспекции, как он на летучках выступает, так мне даже страшно делается. Уволить же могут!

— Таких работников не увольняют, — успокоила ее Надя и заодно чуть польстила семейству Варламовых.

— А он и не злой в душе-то! — обрадовалась Наташа. — Он даже добрый. Он же хочет как лучше — вот и воюет. Он на этом себе характер испортил. И устает сильно — прямо жалко бывает. Придет весь выжатый, сядет на кухне, как старичок — локти в колени, голову на руки, — и скажет: «Хватит ли сил на все это?» Но если заметит, что я жалею его, — рассердится, накричит, обзовет штабной крысой… Только ты Юре не передавай этого, ладно?

Они незаметно перешли на «ты», начали перебрасываться в разговоре с одного на другое, то посмеивались, то вздыхали — настоящие подружки! Надя вроде бы и забыла об Иване. Поговорив о братьях, они обсудили преимущества брючных костюмов для таких вот прогулок, и Надя пожалела, что не надела свой, недавно купленный матерью. Побоялась, что будет выглядеть, как новый гривенник… Перешли на подружек: как они одеваются, как ведут себя. Надя рассказала про свою Лионеллу, которая совсем недавно приехала из Ленинграда, сбежала от какого-то страстного увлечения и уже крутит роман с одним семейным инженером. Чем все это кончится — неизвестно.