Грозное лето - Михаил Соколов

И тогда Александр достал из планшета бумаги и сказал:

— Позвольте, ваше превосходительство, доложить о более важном: Мольтке уволил в отставку командующего восьмой армией фон Притвица-Гафрона и его начальника штаба генерала фон Вальдерзее. И прислал командующим генерала фон Гинденбурга фон Бенкендорфа и начальником штаба генерала фон Людендорфа…

— Что-о-о? — уже грозно произнес Жилинский. — Что за бред? Откуда вы узнали?

Александр боялся остановиться, так как Жилинский не станет далее слушать его и может выставить, как потерявшего рассудок, и продолжал торопливо:

— Далее: Мольтке приказал приостановить отступление восьмой армии. Генералу Франсуа приказал немедленно погрузить свой корпус в вагоны и на пароходы и направиться к Шольцу…

— Штабс-капитан Орлов, вы отдаете себе отчет в том, что говорите и что все это значит?

Александр продолжал, не отвечая:

— Далее: для усиления восьмой армии ставка кайзера решила передислоцировать три корпуса и одну кавалерийскую дивизию с запада на восток, дабы вытеснить русских из пределов Восточной Пруссии. С кого начнет Гинденбург — со второй или с первой наших армий — пока еще неизвестно… Так говорил Франсуа по телефону фон Макензену, а Макензен сообщил об этом Белову. В районе действия шестого нашего корпуса уже производилась рекогносцировка в целях атаки его и оттеснения к границе, мы захватили отряд противника в плен и допросили лейтенанта, — заключил Орлов с великим облегчением и положил перед Жилинским протокол допроса пленного лейтенанта. И замер: что-то теперь будет?!

Жилинский сел за стол, прочитал протокол допроса и сказал тихо, но внятно:

— Штабс-капитан, если все, что здесь написано, — ткнул он тонким указательным пальцем в бумаги, — соответствует действительности, я представлю вас к производству в капитаны, — и небрежно бросил протокол на стол.

Орлов готов был поблагодарить за такую честь, но чувствовал, что может последовать за этими сладкими словами, и напружинился в волнении.

А Жилинский помолчал немного и продолжал тем же тоном:

— Если все это, — кивнул он в сторону протокола, — суть провокация, фальшивка или ваша паника, вы будете разжалованы. И преданы военно-полевому суду. И расстреляны. А теперь идите.

У Орлова холодные мурашки побежали по спине, однако, сдерживаясь, он сказал с достоинством:

— Ваше высокопревосходительство, я солдат и несу полную ответственность за свои слова и деяния в случае, если я нарушил присягу престолу и отечеству. Но я не нарушал присяги и ничего противозаконного, противоуставного не содеял…

— Штабс-капитан, я более не имею времени вас слушать, — оборвал его Жилинский.

— Виноват, ваше высокопревосходительство, но ведь речь идет не обо мне. Речь идет о военных действиях второй армии. Во имя чего мы будем губить тысячи и тысячи наших солдат и офицеров, делая вид, что нам ничего неизвестно о намерениях противника и его коварных замыслах? Это же ужасно, ваше…

— Замолчите же наконец! Или я удалю вас из кабинета прямым сообщением на гауптвахту! Под арест! Да-с! — загремел Жилинский. — Мы защищаем честь и достоинство России, и нашей сестры Сербии, и нашей союзницы Франции, милостивый государь! И за такие идиотские слова вас как раз и могут упечь под военно-полевой суд, — сказал он и позвонил в колокольчик.

Вошел адъютант, и Жилинский приказал:

— Начальника штаба и генерал-квартирмейстера — ко мне. Немедленно. — И добавил: — И заткните глотку сей кафешантанной му зыке! И чтоб более ее и духу не было здесь! Граммофонам и прочим. А штабс-ротмистра Кулябко позовите ко мне — потом, после.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — сказал адъютант и вышел.

И наступила тишина, такая тишина, будто в кабинете никого и не было. И лишь граммофон заливался маршами во флигеле, но Жилинский вдруг взял протокол допроса пленного лейтенанта и погрузился в его чтение и как бы забыл о существовании и флигеля с граммофоном, и его, штабс-капитана Орлова.

Александр стоял навытяжку и не знал, как лучше поступить: ждать ли, когда войдут все, кого вызвал Жилинский, или уйти?

— Я могу быть свободным, ваше высокопревосходительство? — спросил он.

— Наконец-то вы сообразили, что вам надлежит делать, — пробурчал Жилинский, не поднимая головы, а когда Александр, повернувшись, как и положено, пошел к двери, Жилинский, видевший это исподлобья, сказал:

— Далеко не уходите.

— Слушаюсь, — бодро произнес Александр.

И тут граммофон умолк. И все как бы умолкло и не подавало ни одного звука, и только торговый люд, толпившийся неподалеку от штаба, что-то предлагал купить или сам покупал и негромко шумел всеми ярмарочными шумами.

Еще горлица где-то уныло гнусавила: «угу-уг-гу, угу…», и ее неприятно было слушать, как на похоронах…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Александра ожидал Максим Свешников. Он слышал почти все, о чем шла речь в кабинете главнокомандующего, так как окна были распахнуты из-за жары, и, едва Орлов вышел на крылечко, как он взял его об руку, увел в глубь двора и взволнованно сказал:

— Александр, все, о чем и как ты говорил с главнокомандующим, слышали многие штабные офицеры и раздражены твоей дерзостью. Это же поразительно! Здесь мышь без доклада не войдет к начальству, а ты позволил себе вести такие речи с самим Жилинским. Счастье твое, что ты — георгиевский кавалер. Сюда, говорят, собирается приехать великий князь со всем штабом, и Жилинский конечно же доложит о твоей миссии Янушкевичу или — и того хуже — Данилову и изобразит дело как подкоп Самсонова под Ренненкампфа и под самого Жилинского. Ты понимаешь, что сие может означать для Самсонова или для тебя, раба божьего? В общем, проси опять свою батарею.

— Отличная идея. Именно об этом я и попрошу самого великого князя. Как старого знакомого по Петербургу. Если ты намерен пригласить меня по этому поводу на чарку смирновской, я согласен.

— Ты шутишь, цицерон несчастный… Офицер, а витийствовал, как думский левый. Если так дело пойдет — я не буду удивлен, что наш Друг в кавычках Кулябко сделает из тебя завтра именно левое пугало.

Александр спросил уже явно иронически:

— Я — думский цицерон да еще левое пугало? Ты полагаешь, что мне этого как раз и недостает? Любопытно и занятно крайне. Кстати, а что говорят эти думские левые о войне? Коль мне придется стать их единомышленником, мне положено это знать.

Свешников начинал сердиться и негромко сказал:

— Не прикидывайся простачком, Александр. Тебе хорошо ведомо, что левые протестуют против войны, устраивают забастовки мастеровщины на фабриках и заводах и требуют изменения существующего порядка вещей в России. Напиши своему братцу и моему другу Михаилу, и он просветит тебя на сей счет предостаточно.

— Благодарю, и полагай, что ты уже просветил меня. Но коль это сделал ты, а не Михаил и коль тебе так хорошо ведомо, что и где устраивают и чего добиваются левые, позволь спросить как у старого друга: а ты, собственно, откуда все это знаешь? Если бы ты сказал мне это в Новочеркасске — все было бы ясно: Михаил настроил. Но здесь, на передовых позициях, на войне, неужели есть свои «Михаилы»?

Свешников помолчал немного, настороженно посмотрел по сторонам и ответил:

— Они мне не представлялись, а мне за ними охотиться нет нужды, пусть этим занимается Кулябко. И я не удивлюсь, если он в подпитии примет тебя именно за Михаила.

— Благодарю, Максим. Но я ничего выходящего за рамки устава не говорил. Я говорил как офицер, как русский солдат то, что почитал за должное сказать главнокомандующему фронтом, на что имею право, о чем свидетельствуют документы, а все остальное — дело Жилинского. Не внемлет здравому рассудку — тем хуже для него. А ты серьезно боишься за меня?

— Оберегаю.

Александр обнял Свешникова и признательно сказал:

— Спасибо, Максим. Я счастлив, что у меня есть такие друзья.

И в это время на весь двор раздался пискливый и картавый крайне голос:

— Где этот хуторской цицерон, черт подери? Я хочу с ним познакомиться.

— Вот и начинается… — досадливо произнес Максим Свешников. — Кулябко бушует. Все пропил. Кавалергард был когда-то, но за пристрастие к зеленому змию отчислен. На балу в Смольном пытался поволочиться за Марией.

— За Марией нельзя волочиться. Ей можно лишь поклоняться. Как античной богине.

«Э-э, друг мой скрытный, да ты влюблен», — подумал Максим Свешников, но ничего не сказал, а подошел к Кулябко и негромко посоветовал:

— Штаб-ротмистр, если вы — мой друг, не устраивайте спектакль на виду у всего штаба. Право, это не сделает вам чести.