Грозное лето - Михаил Соколов

Жилинский зашел за стол, снял фуражку с белой кокардой и положил ее на бумагу, потом пригладил негустые светлые волосы с пробором с левой стороны. И молчал, опустив голову и опершись о стол обеими руками.

Худощавый, вступивший в седьмой десяток, с суровым лицом и длинными жидковатыми усами, он казался сейчас Александру человеком нелюдимым и замкнутым, и вовсе был не похож на того Жилинского, которого Александр знал по Петербургу и по Варшаве, и всем своим видом как бы подчеркивал всю тяжесть и важность своей нелегкой службы и неимоверную ответственность, возложенную на него царем, и всем своим видом подавлял присутствующего. А тут еще помпезная обстановка давила и едва не кричала: смотри, куда ты попал и какая тебе оказана честь!

Александр почти так себя и почувствовал в первые минуты и затаил дыхание, ожидая, когда наступит момент для доклада и вручения пакета.

Наконец такой момент наступил: Жилинский сел за стол, поднял серые глаза, посмотрел на планшет, что висел у Александра сбоку, и протянул белую, в волосинках, руку:

— Давайте пакет. И рассказывайте, что там у генерала Самсонова делается.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — произнес Орлов и, достав пакет, подал ему в руки и вновь замер, отойдя от стола на два шага.

Жилинский, однако, не стал вскрывать пакета, а повертел его в своих жилистых руках, потом положил перед собой и сказал равнодушно:

— Я знаю, что это за пакет: Постовский звонил Орановскому. И разрешаю вам вручить его лично великому князю в виде исключения, как его почти крестнику в известном вам смысле. Но я приказал дать генералу Самсонову ответ следующий: видеть противника там, где его нет, сие есть трусость. Я не разрешаю генералу Самсонову праздновать труса, а настаиваю на продолжении наступления второй армии в соответствии с ранее преподанной директивой. Что еще хочет от ставки Александр Васильевич? — спросил он уставшим голосом. — Чтобы я ослушался повеления верховного главнокомандующего? И самого государя — о скорейшем движении нашем на Берлин и об очищении Восточной Пруссии в видах сего? Генералу Самсонову долженствует знать, что положение наших союзников весьма деликатное, если не сказать почти катастрофическое, и мы должны, мы обязаны сим руководствоваться во всех наших действиях, дабы отвлечь часть сил противника с запада и тем ослабить его давление на Жоффра.

— Но, ваше превосходительство, противник замышляет… — попытался было Александр сказать, хотя и не по уставу, но Жилинский не имел желания слушать и продолжал:

— У второй армии нет решительно никаких оснований поддаваться мифической угрозе противника, коему осталось лишь бежать после Гумбинена, что он и делает, укрываясь в крепости Кенигсберг — левым крылом и уходя прямо за запад — правым. Генералу Самсонову долженствует как можно скорее перехватить пути отхода его правого фланга, соединиться с первой армией и общими усилиями уничтожить восьмую армию. Ясна задача?

Александр механически ответил:

— Никак нет, ваше превосходительство.

— Что-о? — нараспев спросил удивленный Жилинский. — А вы — оригинал, оказывается, штабс-капитан Орлов.

Александр ясно видел: его миссия ни к чему хорошему не приведет, уже не привела, а коль так, ему терять нечего, пусть будет, что будет.

— Разрешите доложить, ваше превосходительство, о том, что ставке фронта еще неведомо? — обратился он не совсем по правилам устава.

— Штабс-капитан, у меня нет времени выслушивать мистификации касательно противника и его намерений…

— И все же, ваше превосходительство, разрешите доложить. Вы же сами хотели, чтобы я доложил… — настаивал Орлов, — Извините, что действую не по уставу, но иначе я не могу, иначе мне нечего делать в армии как офицеру и солдату.

Жилинский досадливо качнул головой, исподлобья глянул на него, на пакет, опять на него, и Александр заметил: нет, зря болтают, что главнокомандующий никого не слушает.

Но Жилинский сам сказал:

— Впервые вижу офицера, который ведет себя таким несоответственным образом. Счастье ваше, что я вас хорошо знаю и что сам пригласил вас к себе… И видите? Вы уже получили Георгия. Кстати, как вы сбили дирижабль? При каких обстоятельствах и по чьему приказу?

Александр кратко рассказал, и Жилинский восторженно воскликнул:

— Из орудия! Беспрецедентно! Поздравляю. Рад, что в моей армии есть такие находчивые артиллеристы… Докладывайте, пока нам не помешали.

Орлов подумал: лед тронулся, успеть бы только сказать все до возвращения Орановского и Леонтьева, которые действительно могут помешать.

И сказал:

— По пути к вам я сделал крюк, чтобы побывать в шестом корпусе…

— Офицерам связи крюков делать не положено, — мягко заметил Жилинский.

— Виноват, но я действовал по просьбе командующего армией. И воочию видел разведку первого резервного корпуса противника, которую фон Белов послал далеко в наш тыл.

— Как? — удивился Жилинский. — На какой предмет, коль фон Белов находится в отступлении от Растенбурга — Бишофсбурга?

— На предмет выяснения сил на правом фланге второй армии и корпуса Благовещенского, дабы не допустить его соединения с левым флангом первой армии.

— Ах, перестаньте хоть вы морочить мне голову, штабс-капитан Орлов, ибо у меня и своих выдумщиков в штабе предостаточно, — раздраженно произнес Жилинский и продолжал: — Вон лежит новое донесение генерала Ренненкампфа, где черным по белому написано: корпуса Белова и Макензена отходят на запад, корпус Франсуа — в Кенигсберг, — кивнул он на пачку бумаг, что громоздились на его столе под фуражкой. — Путают вся и все: корпуса противника, их дислокацию, а ставку фронта обвиняют бог знает в чем.

— Нас, штаб фронта, неправильно информируют, нас явно дезинформируют, ваше превосходительство, — выпалил Орлов.

— Что-о-о? — мрачно произнес Жилинский и с укором сказал: — А я-то думал назначить вас генерального штаба моим личным офицером для связи с армиями и ставкой великого князя. А вы так дерзите…

Александр взволнованно ответил:

— Я и в мыслях не намерен был дерзить вам, ваше превосходительство. Наоборот, я преисполнен к вам самого глубокого уважения и именно поэтому намерен был сказать то, что сказал. Ибо первая армия упустила противника, а вам докладывает, что преследует его; ибо первая армия фактически бездействует, а вам докладывает, что гонит противника денно и нощно.

Жилинский начал терять терпение и мрачно сказал:

— Штабс-капитан, вы переходите всякие границы устава. Потрудитесь держаться, по крайней мере, в кабинете главнокомандующего, как подобает офицеру, коему, кстати, покорный ваш слуга оказывал свое покровительство, — и стал не спеша отдирать сургуч от пакета, а когда отодрал, разрезал конверт белым костяным ножом и стал читать рапорт-письмо Самсонова.

Орлов внимательно следил за выражением его лица: вот оно сначала потемнело, потом загорелось легким багрянцем и наконец пыхнуло огнем, и он разлился от самых глаз, маленьких и зорких, до ушей, небольших, прижатых к голове понадежней. И лишь после этого раздался шлепок ладошки по столу и негромкое восклицание:

— Так и знал: виноваты все, но никак не его превосходительство, Александр Васильевич… Топтание, изволите видеть, на месте всей первой армии… Преступная бездеятельность и трусость хана Нахичеванского, не желающего ринуться в тыл противника… Введение Рен-ненкампфом в печальное заблуждение ставок фронта и верховного и так далее, и тому подобное. Нет, нет, я такого рапорта-письма не видел и не читал. Возьмите его, штабс-капитан, и верните генералу Самсонову, — говорил он, не повышая голоса и отодвигая от себя рапорт-письмо, словно оно могло укусить его, однако же встал, вышел из-за стола и, взяв лупу и посмотрев на карту, что висела позади стола, под портретом царя, принялся рассматривать ее так и этак и наконец убежденно сказал:

— Ничего катастрофического не вижу. Первый корпус противника укрылся в Кенигсберге, семнадцатый отступает на запад, первый резервный тоже. А хан Нахичеванский все время движется впереди пехоты и ведет рекогносцировку в районе Мюльхаузен — Эйлау — Ландсберг. Перед второй армией, в частности — перед первым и двадцать третьим корпусом, действуют, в виду защиты Гильгенбурга — Лаутенбурга, один двадцатый корпус противника, опирающийся на укрепленные дефиле. Но во фланг ему и фронт наступает пятнадцатый корпус Мартоса. Против же тринадцатого корпуса Клюева решительно нет никого. Чего испугался Александр Васильевич и почему требует возвращения второго корпуса и выказывает неподобающее небрежение к директивам ставки фронта, а значит, и главной квартиры верховного, коего приказы надлежит выполнять беспрекословно, а не торговаться, как на Нижегородской ярмарке?