Забытые по воскресеньям - Валери Перрен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На пути в крематорий Роза рассказала матери, что ее болезнь называется дислексия и врачи умеют это лечить. Больны не глаза, а что-то в мозгу, и это «что-то» можно переобучить точно так же, как заново учат ходить сломанную ногу.
Элен подумала: «Какое сложное название… Странно, что пришлось ждать смерти Люсьена, чтобы вылечиться…»
Он не будет похоронен ни в Милли, ни где-то еще. Несколько лет назад, перед заросшей сорной травой могилой Бодлера на кладбище, он попросил Элен сжечь его тело и отправить в вечное путешествие. Она пообещала…
В крематории звучала классическая музыка. Элен предпочла бы Брассенса, Бреля и Ферре, но выбрала прелюды Баха – ради отрешенности момента. Она несколько раз поцеловала гроб, желая убедиться, что Люсьен и правда умер. Что он не окликнет ее. Что на этот раз никто его не вернет.
Два человека в темных костюмах унесли гроб, в котором лежал Люсьен в летнем костюме, а еще шляпа и скрипка Симона, у которого отняли не только жизнь, но и право на посмертное упокоение. Для Эдны Люсьен был в некотором смысле Симоном, и Элен решила, что все делает правильно.
В тот день Роза не называла ее по имени: она шепнула: «Мамочка…» – и погладила ее по волосам.
Элен ждала в садике крематория, жалком, с кое-как подстриженными и пожелтевшими кустами. Земля словно бы сознательно ограничивалась строгим минимализмом, чтобы не терзать души овдовевших и осиротевших красивыми цветами. Роза была намного выше Элен, она иногда спрашивала себя, почему так получилось, и тут же вспоминала, что не рожала эту девочку.
«Меня не удивляет моя бездетность, – сказала Элен Люсьену, вернувшись от врача после попытки завести второго ребенка. – У женщины, не умеющей читать, не может быть детей. У людей утроба действует в унисон с мозгом. Моя, как и глаза, все делает не так». Люсьен ничего не ответил: если Элен была в чем-то уверена, она была уверена. Он не мог обучить утробу Элен шрифту Брайля, чтобы она родила ему сына.
Один из служащих крематория выдал Элен урну с прахом Люсьена, она поблагодарила и уложила ее в голубой чемоданчик. Роза наблюдала молча, потом задала единственный вопрос: «Едем в Милли?» Элен покачала головой – сказала, что они с Люсьеном отправляются в путешествие, а хозяин кафе теперь малыш Клод.
Я заснула над синей тетрадью, с ручкой в руке. Жюль только что вернулся из «Парадиза», от него воняет спиртным и табаком. Он падает на кровать и едва не сбрасывает меня на пол.
– Черт бы тебя побрал, Жюль, ты снова все испортил!
Я видела сон, в котором брела по пляжу Элен, но ее там не было. Я встретила Романа в белом халате, и он сказал, что за ней пришел Люсьен. Над нашими головами летала чайка. Роман обнял меня и собирался поцеловать…
Жюль шмякает мне на живот сверток в подарочной упаковке.
– Для тебя передал один тип. В «Парадизе».
– Кто?
– Твой мужик.
– Нет у меня мужика.
– А вот и есть… Твой мужик, доктор.
– С чего ты взял?
– Он сам сказал.
– Ты танцевал, а он подгреб и брякнул: «Привет, я доктор»?
– Нет, он ждал тебя на парковке.
– Ждал меня?
– Он подвез меня до дома. Увидел, что я набрался, и предложил. Он точно в тебя влюблен.
Издав то ли хрип, то ли всхрап, он поворачивается на бок и засыпает. Я трясу его, пытаюсь разбудить, но он не реагирует.
Беру сверток, аккуратно разворачиваю упаковку – очень красивую, из бархатной бумаги. Внутри нахожу квадратный футляр шириной сантиметров в тридцать – больше, чем для кольца. Открываю и вижу маленькую чайку из белого золота на цепочке.
Никто не преподносил мне такой красоты. Я-уж-и-не-помню-как все время задает вопросы и многое обо мне узнал. Спускаюсь босиком по лестнице, чтобы немедленно найти телефон и позвонить, сказать спасибо, попытаться понять. Пришел мой черед задавать вопросы.
Часы на стене в столовой показывают семь утра. Дедуля и бабуля еще спят, что не совсем обычно для них, но вчера они легли после полуночи – из-за Нового года. На столе никаких остатков, на кухне чистота и порядок. Бабуля ни разу в жизни не произнесла фразу: «Посуду помою завтра…» Впервые я узнала, что можно убирать на следующее утро, в доме Жо. А мне было уже девятнадцать лет.
Мы праздновали вчетвером, как всегда. Друзей у нас никогда не было: у бабули с дедулей – из-за трагедии в семье, а со мной никто не хотел водиться: кому нужна немодная девчонка, которая повсюду таскает за собой младшего брата?
Жюль и бабуля ждали нас перед маленькой искусственной елкой, которую каждый год вытаскивают на свет божий из подвала. Мы даже перестали снимать украшения и раскладывать их по коробкам, просто заворачивали «дерево» в подобие рыбацкой сети, не видевшей моря, и убирали в дальний угол. 22 декабря утром дедуля выносит елку и проверяет, не требуется ли поменять гирлянду, бабуля протирает лампочки и шары губкой, обмахивает пластмассовые ветки метелкой и сбрызгивает дезодорантом. В нашей семье не существует ничего, похожего на магию Рождества, какой ее принято изображать в кино.
Когда мы вернулись из больницы, бабуля смотрела шоу, в котором все главные герои были одеты Пер-Ноэлями, а Жюль в одиночестве играл на телефоне. Бабуля сразу просекла, что с дедом что-то не так. Что он потрясен. Наверное, решила, что дело в Элен, во мне, в тяжелых воспоминаниях.
В доме было так жарко, что приготовленные для нас тосты почти растаяли, а теплое игристое пришлось пить большими глотками. Жюль сказал, что у меня странный вид. «Ничего подобного!» – ответила я, подумав при этом, что теперь буду выглядеть так всегда. Мне были известны вещи, о которых не знал никто. Я как будто на годы опережала время. Жюль был похож на Аннет, которая была похожа на Магнуса, что, без сомнения, и спасло ему жизнь. Помешало задаваться нехорошими вопросами, а может, и хорошими. Папа и дядя Ален никому не передали своей схожести близнецов. К великому огорчению бабули, которая так этого ждала, с нетерпением вглядываясь в наши лица. Особенно в лицо Жюля. Теперь я понимаю почему.
Знала
