Семя скошенных трав - Максим Андреевич Далин

Впервые я увидела шедми живьём. Большая радость.

Воняют они нестерпимо. Ненавижу рыбный запах; мне даже стейк из сёмги воняет, а тут — как лежалая скумбрия, фу! А самое противное — что многие наши уже тоже воняют рыбой.

Я сказала Юльке — а он снова улыбнулся:

— На суше их кожа выделяет специальный секрет, не позволяющий ей пересыхать. Своего рода природный увлажняющий крем — и запах им вполне нравится. А ты завидуешь, Верка, потому что сама так не можешь.

Я сказала:

— А ты можешь серьёзно?

— А серьёзно, — ответил он, скорчив серьёзную мину, — для них запах твоих роскошных духов — как смесь иприта с фосгеном. Боевые отравляющие вещества. Но они терпят.

Я поняла, что придётся терпеть и мне: ничего больше не остаётся. Стала потихоньку их снимать.

Долго настраивала фильтр. Из-за того, что кожа у шедми серовато-белёсая, они ужасно похожи на покойников. А от чёрных глазищ без белков ещё жутче. И взгляд немигающий — как уставятся…

И странно смотреть, как наши с ними сидят только что не в обнимку. Болтают по-русски. Белла рассматривает у шедми под ключицей исчерна-синюю сложную загогулину, образованную тельцами крохотных рачков — словно бисером вышито на коже. Рассматривает, как обновку у приятельницы.

— Это ведь бокоплав? — спрашивала Белла. — Рачок-бокоплав? Твой тотем?

— Да, — говорила шедми. — Ты понимаешь хорошо. Я Гэмли-Бокоплав, мой дух-покровитель живёт в вечном Океане в виде рачка.

— А у Бэрея какой тотем? — спрашивала Белла.

— Никакого, — и шедми щёлкала языком, как щёлкают дельфины. — Бэрей — из Лэху, у них на Запредельном Севере не верят в живых покровителей. Его хранитель — Буределатель или Волновздыматель… не знаю, как сказать по-вашему… сильный дух.

— Но Хэталь — общее божество?

— Хэталь — общее. С эпохи Великого Обмена и Дальних Странствий…

А в это время упомянутый Бэрей, парень-шедми, жуткое чудовище с клыками в палец длиной, читал по-русски вслух, вполголоса: «Буря мглою небо кроет…» — и остановился, чтобы спросить у Алеся, что такое веретено. И они оба, отложив книжку, чуть не стукаясь головами, принялись рисовать в блокноте световым пёрышком Алеся какие-то архаические приспособления для изготовления одежды. Потом бросили блокнот, начали рисовать в воздухе объёмные голограммы… маленькая этнографическая конференция в трюме старого грузовика. Юльку позвали проконсультироваться. Потом — рыжего бородатого Андрея, у которого ручка для объёмного рисунка. Чтобы обвести и сохранить голограмму.

Я смотрела на них и не могла понять, как они могут так.

Они все делали вид, будто никакой войны никогда и не было. Будто мы с шедми вовсе не враги. Они так здорово делали вид, что мне стало жутко. Как можно доверять существам, которые так замечательно притворяются. Юлька казался совершенно расслабленным и спокойным, но его можно обмануть, как ребёнка — я напрягалась до того, что спина заныла. Ничего не могла с собой поделать.

Обедали все в куче. Сидя на полу, на надутых спальниках, из контейнеров для походных обедов, которые пришлось ставить прямо на колени, пластиковыми вилками и ножами. От хлёбова шедми отвратительно несло рыбой, а наши ещё с ними пересмеивались и ели вместе какие-то сухие кусочки — то ли кальмаров, то ли ещё какую-то гадость.

Шедми смеялись глуховатым неживым смехом. Как выходцы с того света. Бррр.

Когда по корабельному времени наступила ночь, освещение убавили, стало полутемно и совсем жутко. Юлька предложил, чтобы я пошла к нему в спальный мешок, но кругом было полно людей — и я не собиралась так себя вести. В результате он заснул через минуту, а я мучилась.

Было не так уж и тихо. Шуршали вентиляторы. Что-то равномерно гудело — наверное, двигатели. Время от времени было так: «Трррык-фшшшш!» — довольно громко, понятия не имею, что это такое. Спать совершенно невозможно — но привычные комконовцы дрыхли, как убитые.

Из-за бессонницы я и увидела, как Бердин и шедми ушли в шлюз. Вдвоём. И пропали.

Когда я поняла, что они там шушукаются о чём-то — мне стало любопытно до полусмерти. Я думала, что тут могут быть какие-нибудь отвратительные дела, что я рискую — но всё внутри меня требовало записать хоть кусочек их разговора. Вывести их на чистую воду. А потом дать Юльке послушать.

Я мучилась, наверное, полчаса. А может, час. Было страшно, представлялось, как эти двое вышвыривают меня в открытый космос, как в фильмах про пиратов — но от любопытства я не могла заснуть. В конце концов, я потихоньку вылезла из спального мешка и очень осторожно подобралась к шлюзу, который вёл в другие помещения корабля.

Они не ушли взрывать реактор. Оба сидели в самом шлюзе — и я услышала, как Бердин говорит, заикаясь:

— П-понимаешь, никому не пришло в г-голову.

— У вас ведь была книжка для малышей, — тихо говорил шедми по-русски. — Где чётко говорилось, что пищеварительный тракт бельков недоразвит, что они могут есть только пищу, полупереваренную взрослыми.

— Да, — ответил Бердин. — Я с-сам читал. Н… но я забыл. Это б-было… как гипноз. Даже к-когда они… когда они… стали умирать… никто н-не вспомнил. Ты знаешь… ведь многим было очень жалко… д-детей… но никто не подумал. Вообще никто, сука! Никто не д… дёрнулся исправить… это зло…

— Вы, люди, очень внушаемы, — сказал шедми. — Ещё до войны я видел ваше развлечение… фокусы. Правильно выговариваю? Это профессиональный обман ваших чувств. Ты не виноват, это свойство психики вашего вида: смотреть не туда, куда нужно, а туда, куда показывают.

Бердин молчал и дышал, как астматик. Потом с трудом, всхлипывая или задыхаясь, выговорил:

— Не понимаю, как я-то м-мог… я же не хотел. Но я смотрел, как дети умирают — и не знал, что делать… Голова б-была… как пустая… я только понимал, что сейчас случится… кошмар. Что мы сделали… страшное. Неп… непоправимое.

И тут мне стало так жутко, как ещё никогда не было. Меня мелко затрясло. Я ничего толком не поняла, но у меня было такое чувство, что я приоткрыла дверь, заглянула и увидела ад. Настоящий ад. Кромешный.

Я не могла больше подслушивать. Я очень тихо — сама удивляюсь, как тихо — и очень быстро проскочила мимо спящих, залезла к себе в спальник, закрыла его и стёрла запись на диктофоне. У меня руки дрожали — я нажала «стереть» с третьего раза.

Я чувствовала, что мне это нельзя.

Ещё не поняла толком, но чувствовала.

Чувствовала, что вся моя жизнь, вся моя работа, весь мой разум — может просто взять