Капитан Филибер - Андрей Валентинов

— Не угодил с коньяком, полковник?

— Угодили, — вздыхаю, не поднимая головы. — Там… Там, где я жил, о настоящем «Шустове» только в книгах прочитать можно. Вот и сижу… благоговею. Давайте, тост, генерал — робость снять.

Эту игру Богаевский предложил сам. Я — «полковник», он — соответственно. И не иначе. Дело, конечно, не в уставе, о «превосходительстве» он даже не заикнулся. Мне даже подумалось, что старший брат «Митрофашки» хочет ко мне… Не подольститься, конечно, но… Разве не приятно, когда полковником называют?

Поздний вечер, мгла за окном, серебряная рюмка вот-вот соскользнет со стола. Мы идем на Морозовскую. Автономова нужно остановить.

— За этих мальчиков. Чтобы они вспомнили нынешний вечер… на пенсии.

— Да, генерал. Чтобы вспомнили.

Не чокаемся — в маленьком совершенном Мире такое еще не принято. Пустые рюмки мягко опускаются на скатерть.

— И водка со льда пьется, как вода, — не думая, констатирую я.

— Ну, не водка же! — не без обиды восклицает Богаевский, но тут же интересуется:

— Э-э-э, стихи, как я понимаю? А дальше?

Дальше? Гляжу на занавешенное шторой окно, представляю февральскую ночь, вступающую в свою права за тонким ненадежным стеклом. Месяц «доживи до весны»… Надо остановить Автономова.

— Минуты текут как года,И водка со льда пьется, как вода.И, конечно, мы могли б пойти купаться на речку,Но идти далеко, да к тому же и в лом.А у меня есть червонец и у Веры трюндель,И Венечка, одевшись, пошел в гастроном.Который раз пьем целый день,Сидя на веранде, спрятавшись в тень…Я подливаю пепси-колу в ромИ всем наплевать на то, что будет потом…

— Полковник! Давайте сразу. В интригах я не искушен, я — боевой офицер, фронтовик, можно сказать, окопник… Однако, привык оценивать вещи реально. Царицынские банды мы остановим, не сомневаюсь. Эвакуацию, несмотря ни на что, проведем. И даже… доживем до весны. Я настолько в этом уверен, что расплевался с Алексеевым и Корниловым, которые звали меня в поход… за Синей Птицей. Нет-с, полковник, никаких Метерлинков! Теперь я для господ «добровольцев» еще больший враг, чем, извиняюсь, вы. Что, не знали? Вашу фразу про «корниловский бродячий оркестр» только ленивый не повторяет! Но это — лирика, точнее, хе-хе, сатира. А вот что реально: Донская власть в ближайшее время будет реконструирована. Скорее всего, вам предложат некий пост в правительстве. Только не говорите, полковник, что вы скромный… э-э-э… земгусар и вообще не казак. Предложат! Посему внесем ясность. Ваш друг Чернецов станет хорошим начальником дивизии. В перспективе — корпуса. В перспективе! Поэтому его все будут очень любить, он — не соперник. А вам позволю дать два совета — поверьте, от чистого сердца. Во-первых, не снимайте мундир, даже если вы его пока, хе-хе, не носите. Сейчас — время генералов. И во-вторых… Полковник, вы все понимаете, я все понимаю… Вы же не глядите в Донские атаманы? Значит, мы с вами друзья. От поста откажитесь, на черта вам, извиняюсь, пыльный кабинет и куча бумаг? Есть должности иные, внешне не слишком заметные — как ваша нынешняя. Так сказать, Деникин при Алексееве — неплохо, неплохо… Будет еще лучше, поверьте. Поэтому… Мне кажется, что мы на правильном пути. «А у меня есть червонец и у Веры трюндель…» Арестантская песня, верно? Так вот, у меня есть мой… червонец. Четыре эшелона из Ростова я вывез, думаю, успею еще. Даже цистерны, о которых просил ваш друг Хивинский. С кинжалом знаете, приставал. Будут! И у вас, полковник, есть свой… «трюндель». С Зуавами — ух, как здорово сообразили вы с Зуавами, завидно даже! Название, символ, надежда!.. Всё, sapienti sat, как сказал бы мой братишка. Эх, Каледина бы вывезти! Отставка — ерунда, бумаги никто не читал, она не распубликована, зато имя, имя, имя! Не хочет, боюсь, и силой не возьмем. Видели его? Страшно даже. Может, вы знаете, он на все похороны ходит — тех ребят, кто под городом погиб. Как-то и я заглянул. Пустой собор, у гроба — человек шесть, сумрак, жутко. И вдруг шаги — прямо из темноты. Каледин… К гробу подошел, поклонился, крест сотворил. И всю службу простоял. Командор… Будто на собственное отпевание прибыл. А вот мы с вами, полковник, живехоньки — со всеми вытекающими последствиями. Завтра, если понадобится, в штыковую пойдете? И я пойду. Пусть после Победы будет завидно — тем, которым… Как там бишь у вас? «Наплевать на то, что будет потом». «Минуты текут как года, и водка со льда пьется, как вода…» Ужас, полковник, где вы такого наслушались?

А в полночь, когда бесконечный перестук вагонных колес уже перестал восприниматься сознанием, когда низкий железный потолок начал бледнеть, открывая дорогу столь же недальнему черному небу, он без всякого удивления понял, что на недолгий час сам стал Миром, сотворенным из собственной воли и желания. Свобода воли, Им дарованная, отступила к невидимому в ночи горизонту, и Он властно взглянул с заоблачных высот на Самого Себя. Облака мешали — Он отдернул их. Удивился. На спутниковых фото ночной мир казался темным пятном в электрических блесках-огнях. Его же Мир был серым — нечетким, размытым, но вполне различимым. И лишь потом вспомнилось: снег. Февраль — «доживи до весны», белая пелена над донской степью, над спящим Каменноугольным бассейном, над одетыми в лед реками и замерзшими терриконами. Над людьми живыми, над людьми мертвыми, над людьми, пересекающими рубеж, проходимый лишь однажды…

Он смотрел по-хозяйски, ибо Ему нечего было бояться. Бабочка-пылинка распростерла железные крыла над покорной землей. Даже всепобеждающая Гамадрила замерла в очередном горизонтальном прыжке, взвыв от зависти. Еще бы! Он, не взявший в Свой Мир ничего, кроме карманного «маузера», теперь со звенящих высот глядел на дело собственных рук и собственного разума. «Река Времен в своем стремлении…» Бурли, река, выходи из берегов! Прыгай, Гамадрила, выше прыгай, все равно не перепрыгнешь!

Зась!

Даже отсюда, с высоты отогнанных Его волей облаков, были заметны перемены. В привычной, расписанной по книгам реальности, окрестности погруженного во тьму Новочеркасска были бы пусты. Город замер, бессильный перед надвигающимися со всех сторон врагами. Еще чуть-чуть… «Чуть-чуть» никуда не исчезло, Он понимал, что город падет, погибнет, как и близкий Ростов, и уже захваченный Батайск. Но теперь окружения не было. На север спешили эшелоны — один на другим, с минимальным интервалом. Останавливались у станций и полустанков, выгружали людей, возвращались. А по серому снегу шли колонны — на восток, к почти невидимой ленте Сала, к редким станицам, к маленьким, утонувшим в снегу зимовникам. Организация не терпит импровизации — план выполнялся с максимально возможной точностью. Остатки гарнизона, училище, кадетский корпус, мастерские, сотни добровольцев, запечатанные сейфы банков, черные туши авто и броневиков, табуны лошадей… Дон не сдался Подтёлкову и Антонову, Дон уходил в Сальские степи. Не без боя — отряды прикрытия готовились встретить слишком рано поверившего в победу врага. Чем бы не кончилась затеянная Им война, она уже изменила русло Реки, заставив ее течь прямо в снежную глушь донских степей.

Стал иным и Ростов — тоже обреченный, тоже почти брошенный. Вожди «добровольцев» еще не знали, что прежней Истории нет. Они готовились к походу — к тому единственному, Ледяному. Теперь с ними не было казаков, даже малой горсти, что пошла с Корниловым в истинной реальности. Но не было и Автономова, их страшного врага, остановившего «добровольцев» возле Екатеринодара. Теперь красный главком вел свои эшелоны к станции Морозовской, чтобы оттуда нанести смертельный удар не желавшим сдаваться донцам. Но навстречу ему уже спешили Зуавы вместе с ростовскими добровольцами.

Река изменила течение свое. Война изменила течение свое.

А потом Он стал смотреть на людей — просто так, из любопытства. Он увидел Ольгу Станиславовну Кленович, странную девушку, которую теперь называл Сашей, и понял, что волноваться незачем. Она не уйдет с Корниловым в бессмысленный и страшный поход за Синей Птицей Смерти. Поезд мчал посланницу Алексеева на север, к одному из полустанков, где устроил свой временный штаб ушастый Кибальчиш. Василий Чернецов не даст в обиду невесту капитана Филибера. Лично встретит, осторожно коснется губами руки, напоит чаем, отведет отдельное купе в случайно уцелевшем вагоне первого класса. Она тоже не будет спать этой ночью, тоже станет смотреть в близкое черное небо, проступающее сквозь истаявший металл.

Пора было уходить, возвращая Миру его свободу, но Он не удержался — и поглядел на юг, на темный почти неразличимый Новочеркасск. Замер. Лицо — человеческое, еще живое. Это лицо он помнил — недвижное, сумрачное, с неаккуратной щеточкой седеющих усов.