Девятое имя Кардинены - Татьяна Мудрая

— Есть хочешь?

— Сыт, благодарю на добром слове. По лесу ходить да не найти чего-нибудь на зуб положить — это ведь редкостным умельцем быть надо!

— Странный ты.

— Не странный, а странник, — он уже освоился, подбросил в костер щепок, что-то начал прилаживать в своих одежках.

— Это как, ремесло, что ли, твое — странник?

— Ремесло мое — оружейное, и в этом деле наша семья не из последних. Сами куем, сами чеканкой украшаем и сами торгуем. Пришлось мне по торговым делам ехать в такую страну Италию за морем. Миланскую сталь знаешь, нет?

— И вот там, продолжал он, — повстречал я одного — тоже… странника. Он именовал себя и своих «братцев» жонглерами Божьими. Рассказывали про него, что в юности это был добрый шалопай, как все они, жадный до песен, женской красоты и воинской славы, а вдобавок — наследник богатейшего торговца тканями. Звали его Франсиско.

— Однажды, когда он стоял в рядах, к нему подошел нищий и попросил денег. Франсиско отказал, грубо, наверное: назревала выгодная сделка, а нищий был по привычке назойлив. Нищий ушел. И тут Бог ударил Франсиско в сердце. Он побежал за нищим через весь город и вывернул ему в руку весь свой кошелек.

— Знаешь, потом он сам, по своей воле, сделался нищим и был этим счастлив. Жил во всем мире, в полном бесстрашии и ладу со всем растущим и цветущим в нем. И сочинял новые песни. И не знал, как и его друзья, будет ли у них еда сегодня — но это их ничуть не заботило.

— Я с ними тоже ходил, с год, пожалуй. Свалил дела на своего младшего родственника, отдал все свои деньги для больных, что они содержали, и помогал, чем мог. Франсиско меня и рукоположил.

— Значит, ты поп?

— Вроде. Тогда он еще не просил у папы, что в Риме, позволения создать орден. А мне вовсе не это было нужно, а нечто свое.

— И тоже ничего не боишься, ни зверя, ни человека?

— Звери меня не трогают, а люди — к людям я сам иду. Пришел.

— Собираешься, значит, жить с нами?

— Если примете, — он едва заметно пожал плечами. — Я человек ученый, немного грамотей, немного врач, а огненного и земляного дела и подавно не чураюсь. Ты не думай, в душу вам силком не полезу. Бог каждому человеку и каждому народу дает свой путь.

Старуха перегнулась через огонь, откинула ему волосы со лба, вгляделась.

— Хорошо. Глаза у тебя внутри светлые. Вот что. Я старшая в роде, я говорю — все слушают. Ты останешься.

Он вздохнул.

— Раз ты настаиваешь — тогда останусь, конечно.

— А коли так, лезь в шалаш моему мальцу под бок и постарайся выспаться. Вон как вызвездило, мне, старой, уже и глаз не сомкнуть. Имя-то как твое будет?

— Даниэль. Дэйн из рода Антис.

— А я Танеида Эле.

Бусина вторая. Адуляр

Кресло было необъятных размеров и форм, из натуральной кожи, перетянутой вдоль и поперек ремнями, чуть потертое и донельзя солидное: под стать кабинету с его высоченными, до потолка, книжными стеллажами, тускло-желтыми драпри на стрельчатом окне и подвешенной на цепи лампой, которая свисала прямо в сердцевину этого кладезя учености. А вот девочка, которая свернулась в кожаном чреве, подобрав под себя босые ноги, все в потеках грязи, была совсем маленькая, замурзанная и плачущая. Но странное дело — жалкой она отнюдь не казалась.

Старик расхаживал перед ней, как аист, и раздраженно вещал:

— Ну чем плохо, что я тебя забрал из этой… пересылки? Там кого и чего только нет: смрад, вши, убийцы, воровки, шлюхи — ну, это в сторону…

— И мама с братиками.

— Вот она первая хотела, чтобы я забрал тебя к себе.

— Меня, жалко, позабыли спросить.

— Не дерзи. Что тебе там не место — это безусловно. Им тоже, но их сошлют в деревню, откуда твой папа был… откуда он родом.

— Значит, и я тоже… родом.

— А мне ты что, чужая? Твой отец незадолго до своей… в общем, месяца четыре назад приходил мириться, так он говорил, что в тебе ума и таланта больше, чем во всем прочем его семействе, вместе взятом. У твоей мамаши, моей дочери, весь рассудок в красоту ушел, парни пока только на кулачках успевают драться. А ты всё с губ берешь, что тебе ни скажи. Вот и будем тебя учить.

— Чему? — Улитка чуть развернулась и подняла рожки.

— Пока тому, что прилично барышне из хорошего дома. Писать умеешь? Грамматике, арифметике, лэнскому языку. На твоем эдинском жаргоне только с пнями и лошадьми беседовать. Ботанике — о травах и цветах всяких. Музыке. Танцам. Верховой езде. Хорошим манерам, — добавил он хмуро, украдкой поглядывая на то, как она промокает слезы и сопли кулаком.

— А фехтовать научишь?

— Господь с тобой, зачем барышне с оружием знаться?

— Тогда не надо мне от вас ничего. Ни одежек, ни еды, ни науки. И насчет папы ты соврал — трусишь мне признаться, что его убили. Те самые, которые нас хотят сослать.

Какая она славная, несмотря на строптивость и неумытость, подумал старик. Волосы светлые, круто вьющиеся, почти белокурые, да не совсем; тонкие черты лица, носик, правда, как у ястреба, малость загнутый книзу, но губы алые и пухлые; кожа одновременно нежная, с легким румянцем, и чуть смуглая; а глаза нынче как небушко в грозу. Светлая тюркени, хоть в роду у нее одни склавы да я. Трудно мне будет совладать с подобным характером, однако дело того стоит.

— Ну войди в мое положение, Тэйни, детка, — он присел на дальнюю оконечность кресел. — Я ведь не просто так говорю. Эйтельредовым выкормышам немало за тебя было плачено. Бабка твоя, мне супруга, от передряги вконец слегла. Твоей маме в лесах троих детей и поднять не под силу, не то что воспитать как должно. Знаю-знаю, тамошние обучают детей в городе за общинные деньги, как отца твоего; но его семья будет совсем невыездная.

— Я говорю — мне ничего не надо! К ним хочу!

— Фу, спорить еще с тобой! Слушай, в конце-то концов отец твой мою дочь единородную у семьи отнял. Если я его собственное дитя себе заберу — это будет по справедливости?

Она глянула на него исподлобья, что-то соображая. Кивнула:

— По справедливости.

— Вот и отлично. А теперь иди мойся и переодевайся. Ужин подадут через полчаса.

— А школа?

— Завтра. С гувернером я уже договорился. Студент-стипендиат, умен, талантлив, детишки ему наилучшие рекомендации дают. Будешь учиться чему сама пожелаешь. И, клянусь, мы с тобой все здешние книги перечитаем, не будь я Арно Стуре!

Бусина третья. Адуляр

Речка по имени Зейа в верхнем своем течении прыгает с одной гранитной ступени на другую, забирая в себя все, что выкрошилось из жил и прожилок земли; затем бежит мимо селения Лин-Авлар, весело лепеча и играя сама с собой в камушки, и наконец, в полукилометре от него чуть умеряет свою резвость, оставляя на отмелях и плоском берегу то, что принесла с собой. Как раз тут жители Лин-Авлара, оружейники и, значит, немного рудознатцы, промывают песок и берут шлихи, чтобы понять, что делается внутри гор.

Сегодня работали двое, стоя по щиколотку в воде: юноша лет шестнадцати, смуглый и темноволосый, с азиатским разрезом глаз, и беленькая, от силы двенадцатилетняя девочка в засученных парусиновых брюках.

— Ты, дикая эркени, не бултыхай лоток, будто белье в корыте полощешь, а то со взвесью самую суть выплеснешь, — проворчал юнец.

— Холодно и комары заели: не стоится смирно, — пожаловалась она.

— Терпи. Должен ведь я понять, какая порода идет — осадочная или коренная?

— Какой ты умный, Карен. Лучше вон за собой приглядывай, а то так руки дрожат, будто алмазы ищешь.

— Алмазы не алмазы, а хороший камень идет. Вот придем ко мне домой, я под микроскопом тебе покажу, какая красота. Любая крупица песку что драгоценность: хризоберилл, хромдиопсид, ортоклаз…

— Ты бы полегче выражался перед моей неученостью и невоспитанностью.

— Хм. Язву из тебя точно кое-кто уже воспитал. Так вот, всё это — мелкие кристаллики настоящих «редких земель». Золотые самородки тоже есть, только, жаль, и пинцетом не ухватишь.

Он аккуратно собрал на бумагу влажные шлихи, запаковал конвертиком и надписал.

— А знаешь, зачем нашим мастерам нужна эта каменная мелочь? В сталь подмешивать. Самые лучшие наши клинки такие: «диамант», «черная бронза» и «вороное жальце». Вытягивают из такого металла проволоку и потом отбивают вхолодную, чтобы вся слилась и перепуталась.

— Ага, ты говорил: нарушение исходной кристаллической структуры. И еще: всё неживое — кристалл, но всякая жизнь не имеет строгой внутренней формы, — тем временем она выбралась на сухое и разворачивала свои джинсики. — Значит, мастера пытаются сделать сабли живыми?

— Тэйни, голова твоя умная! Всё перепутала, чему я тебя учил. А вообще-то зачем плющить железку, если есть такие сплавы, что их даже изначально пулей не пробьешь? Одно плохо: тяжелы. Вот если раскатать алмазную сталь высоким давлением до толщины одной молекулы…