И ад следовал за ним - Михаил Любимов

На письменном столе, как на свалке, громоздились медные ножи для разрезания бумаги, контейнеры для скрепок, ножницы, тюбики с клеем и клейкая лента (во время кровавых правок он резал и клеил, что его успокаивало) — все знали слабость Мани к канцтоварам и привозили их со всех краев света…

Неужели они решили кокнуть «Конта»? Неужели плюнули на репутацию нового ми­ролюбивого Мекленбурга и на все законы? Но ведь «Конта» могли приговорить заочно на закрытом заседании военного трибунала.

Я вспомнил слова Челюсти:

— Усы, конечно, во многом ошибались и наломали дров, но признаем, что в те годы страна имела авторитет, нас боялись! Да и на что похожа политика, у которой отбирают кинжал и яд? Бессильны все эти парламенты и демократии, переливающие из пустого в порожнее, как на собрании старых баб! Что говорить, при Усах ребята ради Идеи себя не жалели и работали на износ! Крали и убивали за рубежом, да и как было не кокнуть генералов, заливших кровью страну во время гражданской войны, или Иудушку Троцкого и его прихвостней?

— Но сам Учитель осуждал индивидуальный террор…— мягко возражал я.

Челюсть лишь пробарабанил пальцами по глади письменного стола — в отличие от Мани его рабочее место напоминало пустыню Гоби: лишь одинокая ручка фирмы «Мон­блан» с золотым пером (дорогое удовольствие, подарок Алекса) строго покоилась на нем. Документы Челюсть сразу же после прочтения убирал в сейф времен очаковских и покоренья Крыма,— конспирация начинается с порядка, и никаких безделушек, никаких пресс–папье и бронзовых чернильниц, ничто не должно отвлекать Мысль, освещающую, как маяк, пути Монастыря.

Челюсть, Челюсть! A little more than kin, and less than kind[69], иногда я нена­видел и его. и Маню, и всю камарилью, и чаще всего я ненавидел по ночам, когда не шел ко мне сон.

Страшные игры прокручивал я тогда в своей голо­ве, безжалостные и унизительные, как у маркиза де Сада! Тогда в моих фантазиях возникал пышный гарем с гуриями, где Маня занимал место султана, а Челюсть — первого евнуха. Маня беспрестанно поправлял тюрбан, прикрывавший «ежик», облизывал вожделенно губы и вдруг указывал перстом на одну из наложниц, прикрытую черной чадрой. Челюсть–евнух подводил ее к султану, она целовала ему ноги и приоткрывала лицо — о Боже, это была сама Большая Земля, только не расплывшаяся до размеров Материка, а полненькая, с круглым задом и ястребиными очами…

Не отрываясь, я вглядывался в лицо Челюсти, надеясь узреть дрожание губ и судороги на лице, но он был бесстрастен, как сфинкс,— и я радовался, сердцем чувствуя все муки его самолюбия, я видел, что за кривой улыбкой, теря­ющейся в огромном подбородке, скрывается жажда разорвать Маню на части. A little more than kin, and less than kind — лошадка выскочила далеко вперед, об­скакала ловко и небрежно благодаря сиятельному тестю, а тяжеловоз Алекс, тягач Алекс, чернорабочий Алекс тянулся сзади со своей телегой, забитой поклажей.

Когда Челюсть оказался правой рукой у Мани, внешне ничего не измени­лось: «Привет, старик, как дела? Почему не заходишь? Не стесняйся, заходи, мы же старые друзья!»

Сначала я заходил просто так, но взгляд его был рассеян, и он мягко бесе­довал со мной, думая о других, более высоких материях. Во время приездов моих в отпуск всегда обнимал и целовал, словно клевал в щеку. Маня, вручая однажды орден, целовал с большим чувством, трижды даже, и прижимал крепко к груди — вот она, партийная школа! Целовались в те годы все, от малых чинов до высоких, любили друг друга до безумия.

И все же в просторном кабинете Челюсти я чувствовал отчуждение, несмотря на теплое «старик» и похлопывания по плечу, я стоял посредине кабинета, одинокий, как ручка «Монблан» на его письменном столе. Он сажал меня в кресло рядом с книжными полками, где все было рассчитано на рази­нувших рот простаков зрителей: «Автобиография» лорда Рассела (тяга к аб­страктной философии, уводящей от шпионских будней), переписка классиков (нестандартный интерес к жизни Учителей Учителя — еще одно доказательство неистребимой преданности Делу), «Кибернетика» Винера (восхищение передо­вой научно–технической мыслью), томик Пушкина («в свободную минутку раскрою, усталость как рукой снимает») Даже портрет Учителя на стене он велел повесить — не бесцветно–холодный, похожий на пло­хую икону, как у Мани и прочих тузов, а снятый в последние годы жизни, с трагически раскры­тыми глазами, смотрящими чуть исподлобья, словно усомнившимися на миг в светлом будущем, предначертанном еще не парализованной рукой.

Молчи, Алекс, молчи, неблагодарный! Разве ты не помнишь, кто вытянул тебя за уши из самого темного закоулка человеческого тела, когда Римма, хва­тив лишнего на одном банкете, вдруг рассказала издевательский анекдот о Самом–Самом? Люди были все свои, из Монастыря, и хохотали, естественно, искренне, а через неделю Алекса вызвали в Кадры и попросили изложить зло­намеренный анекдот, что я сделать не смог, ибо по пьянке все забыл. При­шлось сочинить слезливое объяснение, которое по своим таинственным каналам уплыло наверх, а потом попало к Мане, который раздраженно написал резолю­цию Челюсти: «Пр. разобр. и дол.»[70]. Лукавый заместитель нахмурил лоб и бросил секретарше: «Вызовите эту болтушку, уж я ее взгрею!» — Челюсть знал длин­ные языки своих секретарш, и уже на следующее утро по Монастырю гуляла весть, что навис топор над Алексом и ждет его Лобное место за недержание су­пруги — во всех кельях царило радостное ожидание.

И Челюсть принял Римму у себя в кабинете, угостил кофе, поговорил о по­следних театральных премьерах (в театрах он не бывал, но следил за рецензи­ями), ни словом не обмолвился о злосчастном анекдоте и отпустил с Богом домой.

После беседы Челюсть написал чуть пониже резолюции Мани целый от­чет, из которого следовало, что он прочистил Римме мозги, приказал держать язык за зубами, принял ее покаяние и пригрозил в случае рецидива прибег­нуть к самым крайним мерам. Бумага вернулась к Мане, обожавшему точное и решительное выполнение своих указаний, который и закрыл весь этот мировой скандал одной закорючкой красного карандаша.

Челюсть показал себя молодцом и истинным другом — ведь мог и сдрей­фить, и полетел бы тогда растерзанный Алекс вместе с чадами и домочадцами на периферию, гонял бы там диссидентских ворон.

И я прощал его, и выпускал из гарема, и перетасовывал колоду с картами, назначая на должность Главного Евнуха Бритую Голову, а на место султана — Самого, а Мане передавал функции Главного Банщика.

Вот тут и начинались катавасия и византийские интриги вокруг Самого, битва между Бритой Головой и Маней за его расположение и любовь. Сража­лись не на живот, а насмерть, заискивали, угодничали, дрались из–за веника, дабы похлестать Самого по спине, подводили девок, отталкивая друг друга лок­тями.

И вдруг явление Христа народу: входил Самый–Самый, распушив брови, и тут же возникал новый баланс сил,— ведь Бритая Голова доводился родствен­ником Самому–Самому и выпивал с ним в интимной обстановке, куда непью­щему и интеллектуальному Самому пути были заказаны. Тут уж Маня бледнел и прятался в простынях, Сам хватал веник и норовил похлестать по спине Самого–Самого, а Бритая Голова сталкивал Самого с полка и подсаживал на место султана Самого–Самого, подставив под короткие ножки шайку…

Я протопал босиком в ванную («опять пыль собираешь!» — сказала бы Римма) и начал священнодействовать над своей физиономией, украшенной про­ницательными, умными глазами и курносым неподозрительным носом, увы, не принадлежащим к предметам моей мужской гордости.

Побрившись и натерев себя «Фаберже» («частица черта в нас заключена подчас!»), я вернулся в комнату, где Кэти уже приступила к зарядке (стартовала она обычно уже в постели, лежа на спине и крутя ногами, как на велосипеде) и счастливо улыбалась в мечтах о предстоящей семейной жизни.

О помолвках я имел самое смутное представление (не каждый же год вязал себя грешник Алекс брачными узами!) и раскрыл энциклопедию «Британника»: «В Великобритании еще сохраняется обычай помолвки, хотя многие молодые люди обходятся без этого. Как правило, помолвка объявляется после согласия девушки на брак. Правила этикета диктуют, чтобы родители девушки первыми услышали новость, на практике, однако, об этом первыми узнают друзья, а не родители».

Далее о кольце, которое девица надевает на третий палец левой руки, и мудрый совет, что вместо бриллианта можно купить викторианский камень це­ною лишь в несколько фунтов.

Бриллиантовое кольцо уже было заготовлено (куплено давно, согласно (!) санкции Центра на закрепление отношений с «Региной»), а почтенный родитель давно махнул на нас рукой и в последнее время даже не звонил по телефону.

С облегчением я прочитал: «В большинстве случа­ев помолвка сводится лишь к объявлению о ней родителям, друзьям и знакомым, некоторые устраи­вают по этому поводу банкет, а состоятельные люди помещают объявления в газетах».