Девочки Гарсиа - Хулия Альварес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что, черт возьми, это такое, папи? – спросила мами, подняв маленькую чугунную попрыгунью Сэнди и заглядывая в точки ее глаз.
– Угадай… – Папи хитро улыбнулся и добавил: – На них сейчас настоящий бум. Продавщица сказала, что в тот день продала таких полдюжины.
Мами перевернула статуэтку и вслух прочитала надпись на ее основании:
– «Сделано в США». – Потом она заметила скважину для крошечного ключика. – Зачем… – Она подняла взгляд на папи. – Это копилка, да?
Отец расплылся в улыбке, взял чугунную попрыгунью и поставил ее на стол перед собой. Она застыла на своем постаменте; проволока дугой поднималась над ее головой и проходила в два игольных ушка в ее кулаках. Горошинки на платье девочки и ее желтые волосы были выкрашены краской.
– Смотрите, – сказал он и взял цент из горсти мелочи, которую высыпал на стол. Монета вошла в щель на столбе забора рядом с девочкой. Папи потянул рычажок в нижней части основания, рычажок вернулся на место, монета со звоном и стуком упала, а потом все мы – сестры, мами, Глэдис и я – вздрогнули, потому что девочка прыгнула через сделавшую оборот скакалку.
По комнате пронесся вздох изумления.
– Заводные копилки. – Папи улыбнулся и взял еще один цент. – Теперь наши девочки могут начать копить деньги, чтобы позаботиться о нас, мами, – он подмигнул ей, – когда мы станем старыми и седыми.
– Кинь в мою, – взмолилась Йойо, и папи положил цент в разделенные щелью ладони старика, в которых монета выглядела будто штурвал лодки. Когда он потянул за рычажок, моряк повернулся, и монета закатилась в пасть кита.
Мы с сестрами расхохотались.
Мами прочла название на борту лодки: «Копилка Ионы» – и с озорным взглядом заметила:
– Ох, Лоло, что на это скажут сестры?
Брови папи поднялись.
– Ты еще эту не видела. – Он рассмеялся и достал из обертки мою копилку. – Вообще-то предполагается, что эти копилки с Ионой и Марией побуждают детей копить на церковные подношения. Уж против этого-то сестры не станут возражать? – Он поместил цент в щель в облачном куполе и потянул за рычажок в основании. Монета исчезла; девушка с нарисованным на волосах нимбом взмыла к облакам, а ее руки поднялись на шарнирах. Потом рычажок снова втянулся, и она опустилась на землю.
– Матерь Божья! – прошептала Глэдис.
Все, включая мою мать, рассмеялись, потому что мы забыли, что Глэдис до сих пор в комнате. Она стояла вытянув шею, и ее глаза были такими же круглыми и медными, как центы, которые только что сотворили эти чудеса.
Папи протянул ей монету.
– Давай, Глэдис, попробуй.
Но Глэдис попятилась и застенчиво посмотрела на свои сланцы.
– Смелее, – подбодрила ее моя мать, и на сей раз она, вытирая руки о фартук, подошла и взяла монету у моего отца, который велел ей поместить ее на облако. Монета снова загремела вниз, Мария на миг вознеслась, а потом упала на землю до следующего пожертвованного цента. Лицо Глэдис просияло. Она медленно, ошеломленно перекрестилась.
– Они как дети, – нежно сказал отец, когда Глэдис вышла из комнаты. – Видели ее лицо? Можно подумать, что она узрела сцену вознесения наяву.
После ужина, когда мои родители принялись болтать за эспрессо и сигаретами, мы с сестрами обменялись разочарованными взглядами. Я встряхнула свою Марию в надежде, что получится вытащить центы и купить себе коробку жвачки.
– Нет-нет-нет, Карлита! Пусть они копятся. – Отец похлопал себя по карману. – Ключи будет хранить папи.
В конечном счете копилки оказались не таким уж разочарованием. Все-таки они были куда лучше, чем туфли на шнурках. В школе они произвели фурор среди других детей. Самые популярные девочки в моем классе расталкивали друг друга локтями, чтобы стоять в очереди рядом со мной. Они разрешали мне брать мои любимые красные леденцы, когда те попадались им в упаковке фруктовых конфет «Лайфсейверс», или даже раздавливали несколько леденцов с другими вкусами, чтобы добраться до красных. Сестра прочитала записку доньи Лауры, объяснявшую, что это копилка для пожертвований, и всем разрешили просунуть в облако по монетке и посмотреть, как поднимется маленькая фигурка. Потом сестра, чьей задачей было извлекать из любого развлечения мораль, рассказала нашему классу, что Пресвятая Дева была настолько добродетельна, что не умерла, а заживо вознеслась в рай. Класс мечтательно уставился на копилку, словно ожидая, что она взлетит к потолку в облаке дыма.
Когда я вернулась со своей копилкой домой, она существенно прибавила в весе. Мой отец отпер дно и высыпал почти сотню центов; он любезно покрыл разницу и дал мне большой серебряный доллар, больше похожий на драгоценность, чем на монету. Потом дела пошли хуже. Изредка подруги матери по игре в канасту, заявлявшие, что ненавидят таскать в кошельках центы, охотно бросали их в пасть киту или в облачный купол. Разумеется, больше всего всем нравилась попрыгунья. Повезло Сэнди. Но Глэдис возражала, что копилка с Марией самая лучшая, и потратила все центы из своей майонезной банки, чтобы совершать чудеса. Жаль, копилка не принимала четвертаки.
Со временем копилки оказались на полке вместе со всеми остальными позабытыми нами игрушками. Близилось Рождество! Моя мать жаловалась, что умрет от утомления, – так много требовалось сделать. Нам надо было сшить костюмы для рождественского вертепа. Тете Изе, жившей по соседству, надо было помочь подготовить сад и дом к большому рождественскому торжеству, которое в этом году решено было провести там, потому что это было первое тетино Рождество после развода и ее надо было чем-то отвлечь. Потом требовалось срубить на побережье виноградное дерево, покрасить его в белый цвет, увесить серебряными и золотыми шариками и украсить мишурой. Что это было за зрелище! Особенно по ночам, когда мами выключала все лампы и дерево вспыхивало мигающими огоньками; маленькие пузырьки, похожие на пробки от капель для носа, сначала наполнялись подкрашенной водой, а потом опорожнялись.
По мере приближения праздника в рождественском календаре оставалось все меньше неоткрытых окошек, а мы с сестрами стали неуправляемыми от радостного волнения, однако взрослые, казалось, были слишком заняты, чтобы заметить это. Дом был наряжен, как для вечеринки. Огромные пуансеттии во дворе выглядели словно пылающие факелы. Серебряные блюда посередине столов и буфетов полнились орехами и фруктами. Элегантный солдатик брал в рот и раскалывал миндальные орехи, а моя мать при этом всякий раз вздыхала и говорила:
– Жаль, что нет национального балета для девочек.
Глэдис была занята как никогда: она чистила серебро, готовила канапе, ходила за своей хозяйкой по дому с вазами калл и бугенвиллей. Вместо меренге, которые крутили по радио, она теперь пела бесконечный репертуар рождественских гимнов:
Сла-а-а-а-а-а-а –
а-а-а-а-а-а-а –
ва!
Мами, казалось, больше не имела ничего против пения и даже сама пару раз затянула нежным, подрагивающим сопрано:
A Santa Claus le gusta el vino,
A Santa Claus le gusta el ron…[111]
И разумеется, во время рождественского вертепа в сочельник все дети пели:
Adestes fideles
Laetes triumphantes…[112]
Я, наряженная в ночную сорочку и корону из мишуры, должна была сообщить бедным пастухам, пасущим свои стада в ночи:
Не бойтесь,
Я возвещаю вам великую радость:
Ныне родился младенец Иисус!
Но я так растерялась от бьющих в глаза
