Яд вожделения - Арсеньева Елена

Всю дорогу Алена сидела как неживая, тупо глядя в слюдяное окошечко, а ведь сквозь него ничего нельзя было толком разглядеть.

Катюшка встревожилась. Сердце у нее было доброе, а потому его вдруг тихонько царапнула своим ноготком совесть: уж не перестаралась ли она в своем дознании? Не лучше ли было попридержать язык и не врать так уж напропалую о любви между Фрицем и Аленою?

Она подвинулась поближе к подруге, взяла под руку, с раскаянием заглянула в лицо…

Глаза Алены уставились на нее так же внимательно, как только что смотрели в окно, но Катюшка поняла, что подруга ее не видит.

Да, Алена не видела ни Катюшки, ни Митрия, ни кривых улочек, подпрыгивающих за слюдяными окошечками возка.

Она видела ласковую, бархатную тьму, и мерцанье одинокой звезды меж пеленою бледных облак, и плавные вершины деревьев, бывших еще более темными, чем даже непроглядное небо. Она видела глаза, глядевшие в ее глаза, и нагие плечи, к которым она тянулась губами, но он не давал ей приникнуть к ним – преграждал путь поцелуями. Она слышала тихие вздохи медленной речушки и жаркое, надрывное дыхание мужчины, и свои страстные, призывные стоны, которые наконец слились с его стонами в некое древнее, тайное славословье той сладостной отравы, которой были напоены их тела. Взор Алены был устремлен в ночь… в ту, внезапно ожившую в памяти ночь, когда она обрела было своего любимого, да и вновь утратила. Теперь уж точно – навсегда.

6. Нечто новое в землеописательных науках

Зарядил дождь. И шел, и шел… Как ни глянешь в окно – все те же взрытые частыми каплями серые лужи да обвисшие, мокрые ветви, в которых среди густой, сплошной зелени с каждым днем все чаще мелькали ярко-желтые пятна. Осень пока бросала милостыню, однако что ни день, дары ее становились все щедрее, и не за горами уже то время, когда все вокруг, от земли до небес, будет усыпано ее лукавым, тленным златом.

Алена прижалась лбом к стеклу, и на мгновение сделалось легче. Голова горит – уж не простудилась ли, не заболела? А что – заболеть бы да помереть, вот и хорошо, вот и легко будет: какой несносный груз упадет с плеч, как вздохнет грудь… Впрочем, вздыхающая мертвая грудь – это уж Алена через край хватила. Да и ей ли не знать, каково легко дышится в тисках земляных? Думала ли, могла ли она тогда подумать, что настанет день – и сама, добровольно, пожелает воротиться в могилу?

Ласковые, темные глаза матушки Марии вдруг возникли перед ней, и Алена мысленно отворотилась от их укоряющего взора.

– Прости, матушка, – шепнула отрешенно, без раскаяния. – Знать, богу не угодно. Знать, обречена я…

Скрипнула дверь, и Алена очнулась. Мелькнуло мгновение искреннего удивления, когда она обнаружила, что руки у нее сложены на груди, а глаза закрыты. Странно, что еще сидит на лавке под окошком, а не вытянулась на ней, приуготовясь к собственному погребению! Нет, жива еще… хотя у Катюшки, которая появилась на пороге и уставилась на Алену, лицо было такое мрачное, словно она и впрямь заявилась на похороны.

– Ну и вид у тебя, подруга, – буркнула Катюшка, не заботясь приветствием. – Краше в гроб кладут!

Проницательности Катюшкиной можно было бы подивиться, кабы Алена уже не привыкла к ней. И то диво, что всю эту неделю, минувшую после возвращения Фрица, подруга никак не давала о себе знать, не присылала ни весточки, ни слова утешения, хотя прекрасно знала, каково жилось эту неделю Алене. Но вот пришла же! Спасибо и на том.

– Tы погляди! Мочит и мочит! – воскликнула Катюшка, уставясь в окно с таким изумлением, словно не она только что ехала в карете по этой дождевине и не ее новехонькое, с иголочки, платьице – малиновое, атласное, все спереди по лифу и шнипу обшитое черным узким кружевом шантильи, так что получался как бы маленький кокетливый передничек, – не ее, стало быть, платьице было кое-где забрызгано по подолу.

– Леньки что-то не видно, – сказала Катюшка, озираясь так, словно благоприятель Алены мог прятаться где-нибудь под лавкою или в знаменитом заморском шкапу. – Как его голова? Все еще недужит?

– Получше, – разомкнула наконец губы Алена. – Я ему лист капустный навязываю – боль и вытягивается. Клюквы бы хорошо моченой, да на нее нынче неурожай. И не время еще клюкве…

– Не время, – вздохнула Катюшка с такой тоской, словно это было самой большой потерею в ее жизни.

Что-то с нею было не то. Алена знала: Катюшка привязана к ней всем сердцем, но вообразить себе, что на Катюшке только из сочувствия к подруге лица нет, – на это Аленина воображения не хватало.

«Да что может случиться, впрочем? Небось с Людвигом поссорилась. Небось застиг ее с кем-нибудь… не в урочный час».

– А Фрицци… – вкрадчиво спросила Катюшка, – Фрицци, часом, не дома?

– Слава богу, – с чувством отозвалась Алена, – чем свет ускакал.

– А-а, ну-ну… – Показалось или впрямь в голосе Катюшки проскользнуло разочарование? Однако слова ее противоречили звуку: – Ну, вот и хорошо! Вот и поболтаем на свободе. Я-то, собственно, чего приехала? Поглядеть смерть любопытно, чего он тебе из Питербурха навез, каких подарочков?

Ну, Катюшка верна себе! Умирать будет, а не уймется: по моде ли саван сшит? Ну что ж, пусть хоть она потешится. Глядишь, от сердца отляжет, что б там ее ни гнетло.

Алена неохотно отомкнула дверцы:

– Гляди, коли любопытно.

Катюшка, не скрывая нетерпения, метнулась к шкапу и засновала в нем руками, вытаскивая на свет божий новые роброны, кои теснились один к другому своими розовыми, алыми, желтыми и желто-горячими[107] боками. Пальцы ее алчно вцеплялись в узорчатую парчу, трип, травчатые шелка – и тихие вздохи, похожие на подавленные стоны, вырывались из ее взволнованно вздымающейся груди.

Да, Катюшке все должно было нравиться: ведь это ее излюбленные цвета. Алена любила только синее, да голубое, да зеленое, серое, да белое. Фриц же, будто нарочно, навез нарядов по вкусу своей бывшей любушки – и был немало удивлен, когда на лице Алены при виде этого попугайского разноцветья отразился искренний испуг. Более того – Фриц был разгневан полным пренебрежением, которое выказала Ленхен к новым своим перышкам, и сказать, что между Фрицем и его «голубкою» пробежала черная кошка – значило ничего не сказать.

Не кошка, а котище! Hет, стая этаких баснословных котищ! И они все еще бежали…

Хоть убей, Алена не могла заставить себя хотя бы из вежливости изобразить восторг от подарка. И несусветная расцветка была тут совершенно ни при чем. Окажись шкап заполнен самыми изысканными сине-зелено-серо-голубыми нарядами, это нимало не развеяло бы ее уныния. То есть, может, и развеяло бы, ежели б к этим нарядам не полагался в качестве непременного приложения саксонский барон Фриц фон Принц…

– Да, богато, богато! – возбужденно бормотала меж тем Катюшка, в лицо которой воротились живые краски – впрочем, быть может, это были яркие сполохи шелков, атласов и тафты. – Чего ж ты в старом да сером сидишь, как та вдовица?

– Ни вдовица, ни девица да ни мужнина жена, – вздохнула Алена. – Или ядом отравиться, коли жизнь мне не мила?

Катюшкины брови взлетели чуть ли не выше малинового фонтажа.

– Нескладно выходит, – сказала она, сузив глаза и неотрывно глядя на Алену. – Вирши твои нескладные!

– Какова жизнь, таковы и вирши! – криво усмехнулась та.

– Да полно тебе тужить! – вдруг хлопнула ее по плечу Катюшка, да таково разудало, что Алена даже присела. – Неужели в твоей зелейной премудрости не сыщется какой-нито присушки? Помнишь, ты меня сама учила: баеной водой с бела тела моего обмыть сладкий пряник, а затем ту водицу подслащенную дать милу другу. Конечно, Аржанова голыми руками не возьмешь, да ведь и зелий приворотных множество! Ну, – Катюшка аж завела глаза, пытаясь вспомнить, – любисток, или какая-нибудь там иголочка наговоренная, или соль… Да! – чуть ли не взвизгнула она. – А крови наши бабьи? Сама знаешь, который мужик кровей твоих тайных невзначай отведает – иссохнет по тебе!