У нас все хорошо - Арно Гайгер

Дети наверху кричат, что они уже готовы.

— Передай маме привет и новогодние поздравления.

— Мама хочет сама с тобой поговорить. Я передаю ей трубку.

— Алло, Ингрид?

— Мама? Я не могу дольше разговаривать, дети в ванной и зовут меня. Я приеду во вторник.

Вес без одежды:

Филипп 19,5 кг

Сисси 32 кг

Ингрид 62 кг

Петер сушит детям волосы феном и дает им немного поесть. Ингрид тем временем стоит под душем и испытывает чувство вины оттого, что внутренне замыкается, как только начинает говорить с родителями. Как будто она безмерно заинтересована в том, чтобы между нею и родителями все оставалось так, как оно есть сейчас. Конечно, у нее достаточно причин повернуться к родителям спиной. Но вместе с тем нельзя оспорить, что у нее нет ни времени наладить отношения, ни потребности взять на себя с улучшением отношений лишние обязательства. Иногда ей кажется, что она такая несносная и резкая прежде всего по инерции: чтобы ее оставили в покое. Притом что о покое нет и речи, поскольку она чувствует себя виноватой, ведь она хорошо растрясла мошну своих родителей. Это чувство вины ведет к тому, что она хочет исправить свои ошибки; это опять же связано с ее потребностью в покое. Сейчас, например: она решает сразу после душа под каким-нибудь предлогом перезвонить и быть приветливее. Но это сразу ее отпугивает, поскольку маловероятно, что после этого она будет чувствовать себя лучше. Разве ты будешь после этого довольна? Окутанная водой и паром, она приходит к выводу, что она сама и есть самая большая эгоистка из всех.

Контрудар, парирование:

Нет, Ингрид, глупая ты курица, ты должна освободиться от этого идиотского представления, поскольку оно все ставит с ног на голову. Ты не можешь сделать всех счастливыми. Необходим еще и некоторый минимум энергии для самой себя. Вспомни, что написано в женском журнале Cosmopolitan, который завалялся в ординаторской: Свою энергию используют для себя, а что останется — для других. А ты делаешь все наоборот. Ты недостаточно эгоистична, это видно каждому. Чем постоянно искать оправдания своему поведению, пусть лучше другие останутся с носом. Что, не так?

Но муки совести остаются, невзирая на все уговоры, и Ингрид дает себе слово, хотя бы во вторник, когда она приедет к своим родителям, попробовать начать все сначала. Сделать, так сказать, почин, не больше того. Ее от этого не убудет.

Ингрид вытирается и одевается для вечера. Раз уж подвернулся случай, она находит в выдвижном ящике открытку с автографом Пауля Хёрбигера и сжигает ее в унитазе. Открывает форточку, чтобы выветрился дым. Потом спускается вниз, где Петер дурачится в игровой комнате вместе с детьми. Филипп пару раз обнимает Петера и прижимается к нему, так что Ингрид даже ревнует. Петер ничего не делает для детей, но стоит ему только поиграть с ними, как они так и льнут к нему. Ингрид этого никак не может понять. Воспитывает детей она, а сливки снимает Петер.

— Мне не хотелось бы нарушать вашу идиллию, но если вы двое (она указывает на Сисси и Филиппа) немедленно не ляжете в постель, то и китаец отменяется, а что с возу упало, то пропало. Я не шучу. Быстро!

Когда потом перед телевизором падает ее зажигалка, Петер немедленно нагибается и поднимает. И когда она чихает, он тут же говорит:

— Будь здорова.

Эта непривычная внимательность озадачивает ее. Начиная с обеда, то есть вот уже часов шесть, Ингрид не слышит ни слова критики, никаких назиданий и обидных интонаций. Петер даже ищет повода прикоснуться к ней, хоть и не всегда галантно, вот сейчас он убрал ей за ухо прядь влажных волос. Однако благие намерения налицо, и поскольку Петер не занудствует, как большинство мужчин, она тоже не хочет нарушать гармонию вечера. Несколько раз она удерживается от замечаний, готовых сорваться с языка. Ведь получается же. За это ей воздастся добром, а может, все это курам на смех.

Может быть, Петер почуял, куда ветер дует, может, он испугался возможного расставания, какое угрожает Андричам. Может, это задевает его гордость, и он вспомнил на несколько дней о своих домашних обязанностях. Есть над чем подумать.

Кстати, Андричи: Ингрид интересно, устроит ли господин Андрич в полночь фейерверк, как в прошлый Новый год. Тогда не было ни ветерка, и весь дым от ракет завис на террасе и становился все плотнее, пока господин Андрич и его помощники (к ним присоединился и Петер после того, как мальчишка Андричей сдался) совсем не скрылись в дыму, и лишь их смутные силуэты сновали среди пиротехнических ракет и ящиков с напитками. Ингрид давно так не покатывалась со смеху, как в ту новогоднюю ночь 1969-го при виде этих кашляющих в дыму мужчин. В ликовании полуночного вальса и радостного колокольного звона, в ярких вспышках искр и взрывах смеха они все-таки бодро довели свою новогоднюю миссию до конца. У прекрасного голубого Дуная…

Кара прыгает к Ингрид на кушетку и зарывается холодным носом ей в подмышку, положив передние лапы ей на бедро и на ладонь. Снаружи опять пальба. Звук такой, будто соседские мальчишки взрывают банки из-под колы или кто-то лупит палкой по почтовым ящикам. Пока не начался настоящий грохот, надо еще раз дать Каре валерьянки и потом запереть ее в подвале.

— Чего тебе пожелать на новый год? — спрашивает Петер.

— Благие пожелания? Это опиум для несчастных, — отвечает Ингрид. Она гладит собаку. Через некоторое время она произносит: — Знаешь, от пожеланий мне и в минувшем году толку не было, их еле хватило до Богоявления[72].

Петер что-то смущенно бурчит, но и возразить ему нечего, или не может подобрать нужных слов. Но по нему видно, что его бы добрые пожелания утешили.

Он сидит рядом с ней, сгорбившись и подавшись вперед, катая в пальцах сигарету, выпятив губы. Некоторое время он смотрит на экран, даже смеется пару раз, будто раздваиваясь, но, выждав немного, выпрямляется и хочет поговорить о том, что будет дальше. Ингрид курит и разглядывает дым своей сигареты, оставаясь безучастной к сменяющим друг друга картинкам на экране. Она благожелательно отвечает, что все сказала ему еще позавчера и ей нечего к этому добавить.

Петер говорит, что ему трудно примириться с ее позицией. Она переводит это на себя и говорит, что ей так же трудно принять его позицию. Петер гасит свою сигарету и сидит, засунув руки в карманы, приподняв плечи. Ингрид протягивает ему единственную соломинку, пусть и словесную, которая еще имеет для нее какой-то смысл:

— Это настоящее достижение, что мы продержались весь нынешний год. Дальше, может, окажется легче.

Тем не менее: заветные желания на новый, 1971 год у нее есть. Желания. Они всегда есть, хотя пора уже отвыкать от них.

Пустые слова, ничего больше.

Сиди теперь смирно у своего разбитого корыта.

От недосыпа у нее ноют зубы и стоит пеленой смутная боль в голове. Мысли ее расплываются тем больше, чем дольше она сидит. Но одно ей ясно: она ни в коем случае не готова оставить свою работу. В этом она не уступит. Она любит свою профессию. Она выбрала ее сама. Ей нравится входить в больницу, раздеваться до белья и влезать в белые штаны и белый халат до колен. В этой профессиональной спецодежде она чувствует себя современной, самостоятельной и сильной женщиной. Ее записи в историях болезни. Отношения с пациентами и персоналом. Она нравится себе при этом, это наиболее полно отвечает ее представлениям о себе самой, это то, что ей нужно.

Между тем уже половина седьмого, и она слышит, что дети наверху опять бегают. Их легкий топоток, от которого дрожит абажур лампы, когда они гоняются друг за другом по комнатам.

Четверг, 31 мая 2001 года

Под утро Филиппу снится сон: будто он трудится в колхозе «Победа коммунизма» и встречает там невесту Атаманова, которая работает оператором машинного доения. Оператор машинного доения. Это выражение озадачивает Филиппа даже во сне, и ему кажется, что своей странной ходульностью оно как бы заранее ручается за все, что еще произойдет потом: женщину зовут Ася, а почему бы и нет, они на Украине, в Криворожской области. Там у Филиппа и начинаются отношения с Асей, в помещении, где рядами стоят пятидесятилитровые молочные фляги и сепаратор размером со стол. Детали соблазнения обычные, и, как и полагается в таких снах, женщине нравится то, что с ней делает Филипп. Она кричит от счастья, это производит на Филиппа особенно сильное впечатление, как и вообще вся она: ей лет двадцать пять, она темноволосая, у нее своеобразное широкое лицо, высокие скулы, нависшие веки и слегка оттопыренная верхняя губа. Она среднего роста, практически без грудей, но две верхние пуговки расстегнуты, что каким-то образом возмещает отсутствие бюста, как будто намекая на то, что ничего обещано и не было, и в этом вся прелесть. На самом деле у Филиппа такое чувство, что невеста Атаманова в чем-то ему отказала, как будто это было ее решение, особый вид заносчивости — не иметь бюста. Это ощущение приводит его в замешательство, и вдруг невеста Атаманова стоит в отдалении от него, снова полностью одетая, и он понимает, по-прежнему во сне, что сон успел сделать скачок за то время, пока он был в замешательстве, и отнял у него финал полового акта. Филипп и Ася покидают помещение. Теперь на невесте Атаманова — потертая кожаная куртка, в которой она похожа на партийную соратницу времен классовой борьбы. От нее исходит решимость и убежденность, что вызывает зависть Филиппа, так что ему самому хочется стать коммунистом, иметь красный паспорт и таким путем найти выход из своего бедственного положения. Он говорит об этом невесте Атаманова, уже в одном из коровников, и на какое-то мгновение ему кажется, что сейчас он разразится слезами, растроганный глубиной и значительностью своих чувств. Но невеста Атаманова едва взглянула на него и потом сказала: