История жизни, история души. Том 1 - Ариадна Эфрон

Дорогие мои, я же вас обеих так знаю, чувствую, понимаю и люблю, что весточки ваши мне нужны только как какая-то осязаемость вашего существования. У меня просто нет иной возможности знать, что вы обе живы и очень относительно здоровы. Обо всех прочих тонкостях я всегда и так догадываюсь и уверена, что очень часто мысли мои о вас совпадают с вашими обо мне. И мне так хочется отсюда, из всех этих морозов и льдов, согреть вас обеих моей постоянной к вам любовью, моей постоянной за вас гордостью, постоянным к вам, и пожалуй, только к вам одним — да ещё к Борису — человеческим доверием.

Возвращаясь же к амуру - он меня действительно очень тронул, растрогал и позабавил, этот такой голый и такой крылатый малыш, залетевший в край, где зимой крылья увидишь только у самолётов и где ходят в оленьих шкурах!

В своём, только что посланном вам письме я рассказывала вам о том, что зимой здесь совсем нет птиц. Первыми сюда прилетают... снегири, правда, занятно? Я раньше и не представляла себе, что есть такие снега, в которых даже снегирю зимовать холодно!

Что касается Туруханска, то, если Вы искали его в старой энциклопедии, то вряд ли могли его там найти, вроде декабриста Морковкина1. Дело в том, что до революции назывался он селом Монастырским и м. б. даже под этим названием не удостоился чести попасть в наш словарь. До революции здесь был большой мужской монастырь — единственное каменное здание на тысячи километров в округе — да несколько деревянных избушек. Теперь это порядочное районное село с почтой, больницей и всеми полагающимися учреждениями. Некоторые дома электрифицированы, и есть радиоузел. Мне очень жаль, что в избушке, где мы живём, нет радио, было бы в жизни хоть немного музыки для нейтрализации всех жизненных какофоний! Вообще, Лиленька, я с большой радостью пожила бы на Севере — конечно, в иных условиях, чем я сейчас нахожусь. Тут столько интересного, что мало писем, чтобы хоть немножко рассказать обо всём, нужны книги, и я так хорошо могла бы писать их — если бы могла! Сейчас это — самое для меня мучительное. Надоело вынужденное пустое созерцательство многих лет, хочется писать, как дышать.

Письмишко это, как, вероятно, и все мои послания, вышло, должно быть, бестолковым и сумбурным, вокруг меня целая орава ребятишек, хозяйкиных внучат, и гам стоит невообразимый. Бабка — старая потомственная кулачка, поэтому, должно быть, и внучата её - существа хозяйственные, работящие и жадные до умопомрачения. «Сей-часошный» скандал у них разгорелся из-за чьих-то 20 копеек и чьего-то карандаша - каждый старается присвоить себе эти сокровища. Вообще самая ярко выраженная из их страстей - страсть к присвоению и накоплению. Правда, для контраста есть среди них один, маленький и совсем не такой. Остальные считают его дурачком и сомневаются - долго ли он проживёт на свете, отдавая своё и не отнимая чужого?

Крепко целую вас обеих, дорогие мои.

Ваша Аля

1 Вымышленный персонаж домашнего розыгрыша в семье Е.Я. Эфрон.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

27 февраля 1950

Дорогие Лиля и Зина! Я очень удивлена тем, что вы, судя по Лилиной открытке, давно не получаете от меня писем. Я ведь пишу очень часто. М. б. отправка почты отсюда иногда задерживается из-за погоды, ведь письма идут только самолётом. Я же, наоборот, в последнее время часто получаю ваши весточки, чему несказанно рада. Вести «с Большой земли» моя единственная радость, причём с сожалением должна заметить, что доставляют её мне очень немногие. Ножницы древней Парки неумолимо отрезают все канаты, нити и ниточки чужих судеб от моей — и не только чужих! Написала — и самой немножко смешно стало: очень уж высокопарно получилось — как у чеховского телеграфиста, у которого, плюс к песеннику, была бы ещё греческая мифология.

Живу я очень странной жизнью, ничуть не похожей на все мои предыдущие. Всё как во сне — и эти снега, по которым чуть-чуть чёрными штрихами отмечены, очень условно, контуры предметов, и серое низкое небо, и вехи через замёрзшую реку, по которым и через которую медленно тянутся возы с бурым сеном, влекомые местными низкорослыми Росинантами. И работа — как во сне, лозунг за лозунгом, монтаж за монтажом, плакат за плакатом в какой-то бредовой и совсем для работы не подходящей обстановке. Все мы — контора, дирекция, драмхор — и духовой кружки, и я, художник, работаем в одной и той же комнате; в одни и те же часы. На столе, на котором я работаю, стоит ведро с водой, из которого, за неимением кружки, все жаждущие пьют через край; на этом же столе сидят ребята, курят и репетируют, тут же лежит чья-то краюха хлеба, тут же в артистичном беспорядке разбросаны чьи-то селёдки, музыкальные инструменты и всякая прочая белиберда. С утра до поздней ночи стоит всяческий крик: начальственный и подчинённый, артистический и халтурный, культурный и колоратурный. Зарплату, кстати, получаем совсем не как в Советском Союзе — денег не выдают месяцами. За январь и февраль, например, я получила половину январского оклада, как и все прочие, кроме директора, который по линии всяких авансов уже, по моим расчётам, празднует май. Это положение вещей красиво иллюстрирует поговорка, изобретённая работниками местного Дома культуры, — «жрать охота и смех берёт».

Устаю я ужасно, причём утомляет не столько самая работа, как обстановка, как вся эта ежедневная неразбериха, отнимающая уйму времени и сил. При любой, самой утомляющей, самой напряжённой работе я всегда чувствовала себя хорошо, лишь бы она, работа, была хорошо организована, налажена. Здесь же этого нет, а наладить хотя бы свой участок работы я не в состоянии, т. к. сие от меня не зависит. Главное, что основательно расклеилось сердце, которое, видимо, весьма отрицательно относится к здешнему климату, в чём я ему вполне сочувствую.

Погода последнее время стоит замечательная, тихая, тёплая, снежная, грустная какая-то. Всё равно скоро весна: уже воробьи чирикают — откуда они взялись — не знаю, в морозы их совсем не было. Видимо — перебрались сюда из Ташкента. <...>

Пока целую очень крепко, скоро напишу ещё.

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

6 марта 1950

Дорогой Борис! Получила два твоих гриппозных письма, одно за другим. Нет, дорогой мой Борис, я очень далека от того, чтобы «чувствовать себя в долгу» перед тобой, и от мысли, что я могу или должна что-то «доказывать» тебе. Неужели на старости лет мои письма, мои попытки писем, делаются такими же настырными, утомительными и, по долгу человечности, требующими ответа, как Асины? (В жизни не встречала более мучительного чтения!) Прочтя твои отповеди, смягчённые неизменным дружелюбием, я почувствовала себя «militante № 2»58 и ужасно смутилась. Видишь ли, когда мне хочется написать тебе, ну, скажем, о твоих стихах, то это вовсе не по какому-либо долгу службы или дружбы, а просто потому, что это для меня очень большая радость, тем большая, что у меня их совсем не осталось. В прежней, теперь кажущейся небывалой, жизни, было всё — плюс стихи. В теперешней жизни ничего не было. Потом появились твои стихи, и сразу опять всё стало, потому что в них всё, бывшее, будущее, вечное, всё, чем душа жива. Вот об этом мне тебе хотелось рассказать, но, видимо, всё моё здешнее бытиё настолько насыщено тревогой и неустойчивостью, что ничего, кроме тревоги и неустойчивости, я не сумела выразить. По себе знаю, насколько утомительны и лишни такие письма, да и такие люди, как их ни люби, ни уважай, ни сочувствуй им. Во всем этом виноваты мои нелепые обстоятельства больше, чем я сама. Правда, все эти пятидесятиградусные, безысходные морозы, теснота и темнота в избушке, непрочность на работе, угнетённое, неравноправное состояние всё делают как-то шиворот-навыворот, как в «Алисе в стране чудес». Я не буду больше тебе писать, чтобы не усугублять твоего гриппа, и такого, и душевного.

Мне хотелось тебе писать ещё и потому, что ты сам о себе многого не знаешь, т. е. не о себе, а о своих стихах. Вот на днях я получила письмо от одной молоденькой приятельницы, студентки последнего курса Литфака. Она разошлась с мужем, сдала трёхлетнего сына бабке и ушла к какому-то юноше, в пользу которого пишет только четыре слова: «чудесные волосы, ярый пастернаковец», Т. к. она существо не типа Далилы, то дело тут явно не в чудесных волосах. Позабавил и тронул меня этот случай, я так живо представила себе, как обладатель вышеупомянутых волос и нескольких книжек твоих стихов очаровал эту двадцатитрёхлетнюю женщину несколькими твоими ливнями, грозами, «Вальсом со слезой» и «Рождеством», разбил её жизнь и умчал её «на ранних поездах» куда-то под Москву, где она и обретается сейчас, вполне счастливая до той поры, пока не сообразит, что всё это - какой-то плагиат. Стихи-то ведь — твои, а что касается волос, то ведь он может облысеть!