В волчьей пасти - Бруно Апиц

— А мы торчим посредине, — горестно улыбнулся Бохов и вздохнул. — Сколько событий сошлось разом! Надо сегодня же вечером обсудить все с ИЛКом. Мы не можем решить все вопросы одни.

Бохов снова сел на скамейку, чтобы поделиться с Богорским своими мыслями:

— Вот попадает в лагерь этакая кроха… Да, да, я знаю, Леонид, я знаю… Я не в этом смысле. Но ты все-таки подумай: сначала Гефель и Кропинский отправляются в карцер. Из-за этого! Мы вынуждены вывести из действия весь аппарат. Из-за этого! Теперь в вещевой камере хватают десять человек. Из-за этого! Есть от чего прийти в отчаяние.

Богорский молча слушал — пусть Бохов облегчит душу.

— Все зависит от ребенка, Леонид, от ребенка! — продолжал Бохов. — Пока они его не нашли, Гефель останется сильным, сильными будут также Кропинский и те десять. Но если ребенка найдут?.. Дружище! Ты и сам знаешь, что тогда будет. Это старая истина! Мысль о ребенке придавала сил Гефелю. Стоит им принести ребенка к Гефелю и сказать: «Вот он, а теперь выкладывай!» — тогда, говорю я тебе, у Гефеля лопнут нервы. И что дальше? Что дальше?

Бохов сжал руками виски.

— Многие, слишком многие знают о ребенке. Вот в чем опасность! Но тут уж ничего не изменить, — устало произнес он. — Мы влипли в это дело и должны как угодно выкарабкиваться.

Бохов застегнул шинель и уже деловым тоном добавил:

— Хочу сообщить тебе, что я сегодня же вечером созову ИЛК.

Он собрался уходить, но немного помешкал и сказал с горечью:

— Даже встречаться стало рискованно. Но мы больше не можем считаться с опасностью.

Они молча пожали друг другу руки.

Оставшись один, Богорский еще долго ломал себе голову в поисках выхода. Слишком многие знали о ребенке. Это действительно создавало серьезную опасность! Цепь тех, кто так или иначе соприкасался с ребенком, дотянулась уже до Цидковского. Эту цепь нужно было оборвать. Нужно было защитить товарищей от них самих. «Оборвать цепь, — думал Богорский, — но как?»

Прошло более часа, как ушел Пиппиг, а Розе все еще сидел, согнувшись, на табурете. Пройдет еще немного времени, и настанет его черед. Его обуял дикий страх. Розе уже видел, как он стоит лицом к лицу с гестаповцем.

«Господин комиссар, я, надо вам сказать, самый безобидный человек. Я выполнял свою работу, и больше ничего», — прошептал Розе.

Поскольку это было приятно Розе, воображаемый комиссар задавал ему вопросы: «Давно ли вы в лагере?» «Восемь лет, господин комиссар». «Восемь лет! Как только вы выдержали?» «Тяжелое было время, — с наслаждением рассказывал Розе. — Вы, может быть, не знаете, господин комиссар, что восемь лет назад лагерь еще не был таким, как теперь. В полицейской тюрьме я впервые услышал название Бухенвальд, и оно показалось мне смешным. Бухенвальд[7]… Это звучало так… Не знаю почему, но я подумал тогда, что попаду в живописный, опрятный лагерь, там меня возьмут на воспитание приветливые люди и месяца через два, глядишь, отправят домой…»

Шепот смолк, Розе уставился перед собой. Он думал о том, как восемь лет назад его вместе с другими заключенными доставили на веймарский вокзал. Когда они вышли из вагонов, их принял эсэсовский конвой. В памяти всплывали отдельные подробности. Розе опять видел людей, которые стояли на перроне и с некоторого расстояния наблюдали за происходящим. Враждебно и безмолвно. Так же враждебно и безмолвно держали себя эсэсовцы. Незнакомая серо-зеленая форма. Каска, карабин и череп на черном поле. Все это были молодые парни, не старше восемнадцати лет, но в них было что-то жуткое, опасное.

Заключенных посадили на грузовик с брезентовым верхом. На скамьях в передней и задней части кузова заняли места эсэсовцы, поставив карабины меж колен. Начальник конвоя перемахнул через поднятый задний борт и грозно, хотя и вполголоса, предупредил: «Всякие разговоры запрещены. Кто станет болтать, получит в рыло. При попытке к бегству — стреляем немедленно. Поехали!»

Дорога шла в гору, а когда машина остановилась, молчаливые конвоиры вдруг превратились в дикую, ревущую орду. С грохотом упал задний борт машины, эсэсовцы вскочили с сидений. Крича и работая прикладами, они сталкивали заключенных на землю и загоняли их в зеленый барак, перед которым остановился грузовик.

Розе вновь видел перед собой длинный полутемный коридор с множеством дверей. Эсэсовцы бегали взад и вперед, гулко разносился грохот их сапог. Длинным рядом стояли заключенные, лицом к стене, сплетя руки на затылке. За их спинами орали, ругались эсэсовцы, суетливые, по-солдафонски грубые. То и дело кто-нибудь из них останавливался на бегу. «Чего столпились? Стоять прямо, свиньи вонючие!» Вслед за этим — пинок в спину или такой удар кулаком по затылку, что заключенный головой ударялся о стену.

Картины расплылись. Розе все сидел на табурете, и в голове у него было пусто. Но мало-помалу опять нахлынули воспоминания, яркие и живые, будто все было только вчера.

Настал вечер, и тогда наконец заключенных политического отделения ввели в лагерь. Розе увидел себя среди толпы, маршировавшей по размякшей глинистой дороге навстречу неизвестности. За ними топал шарфюрер. Показались похожие на свайные постройки сторожевые вышки. От вышки к вышке шел забор — столбы из нетесаных бревен, обвитые колючей проволокой, тянувшейся подобно линиям нотной бумаги.

Из будки вышел часовой в каске, в шинели до пят. Шаткая дверь уныло заскрипела на ржавых петлях. За нею открылась голая местность, в кромешном мраке не видно было ни души. Лишь кое-где высились деревья, ветви которых, как вскинутые руки, вонзались в моросящую тьму, да виднелись беспорядочно расставленные фонарные столбы. В красноватом свете лампочек, отбрасывавших на землю круги, поблескивал сочившийся влагой туман. Лоснилась, как сало, жидкая грязь. Там и сям — черные пни, какие-то срубы… Оцепенелым, мертвым казался призрачный ландшафт.

«Бегом, сволочь!»

Подтянув штаны и балансируя, они прыгали по щиколотку в грязи. Спотыкались о камни, соскальзывали в ямы и, теряя равновесие, инстинктивно выставляли вперед руки.

«Бегом, черт бы вас взял!»

«Вот как это выглядело тогда, господин комиссар! А представляете ли вы себе, как мы первое время жили?

Воды для мытья не было, ее едва хватало для кухни. Наши лохмотья никогда не просыхали. Такими же мокрыми, какими снимали их с вечера, мы снова натягивали их рано утром… Так мы покидали согретую постель, господин комиссар… Все мы страдали поносом. За бараками находились вонючие нужники, ямы с переброшенной поперек балкой. Не было даже бумаги… Нам было все равно. А хватало ли нам тогда еды? Знаете ли вы об этом, господин комиссар? Я должен все описать вам подробно, а то вы не поймете…»

Вместо того, чтобы «описывать», Розе снова ушел в свои думы, и снова всплыли картины прошлого.

В четыре часа утра раздавался пронзительный свисток старосты блока. Дневальные орали:

— Подъем!

За окнами еще чернела ночь. В мутном свете дуговых фонарей грязь блестела, как озеро, и вязким тестом текла по дорогам между бараками. Призрачно клубился моросящий туман. Холодна, как лед, была заскорузлая одежда, тверды, как кость, мокрые башмаки.

Конец ночи и сну. На дворе брезжил новый день. Похлебав кофейного отвара, они шли в сырость, на холод! Кружка кофе нередко была единственным, что они имели за весь день…

«Да, да, господин комиссар, — простонал Розе, подавленный тяжестью воспоминаний. — Ломоть хлеба на день мы получали накануне вечером и обычно тут же пожирали его с похлебкой».

«Стройся на перекличку!» Значит — вылезай в грязь, в мерзость.

«Направо кру-гом! Шагом марш!»

Хлюп, хлюп! Левой — правой, левой — правой…

Поднимаясь в гору, мы успевали промокнуть до костей. Свет прожекторов бил нам в лица, ослеплял глаза. Тут свора блокфюреров рассеивалась и начинала нас считать. Грязь брызгала у них из-под ног, но они были в крепких сапогах! Перекличке, казалось, не будет конца! У начальства что-то не сходилось. Снова одного недоставало. Раздавалась грубая брань.

«Дневальные — в лес, искать сбежавшего!» — неслось из громкоговорителя.

Из всех бараков выскакивали дневальные, лагерный староста — впереди всех.

Нет, нет, это был еще не Кремер. О таком лагерном старосте тогда еще не приходилось и мечтать. Тогдашний староста носил зеленый треугольник, он был уголовник-рецидивист, он давно уже околел, сукин сын.

Так вот, мы стояли и ждали, пока не найдется недостающий. Стояли и тупо смотрели перед собой. Стояли и спали стоя. Проходил час, а то и два. Куда ж это спрятался бедняга? Может, свалился в нужник и захлебнулся в навозной жиже? Вот уж в самом деле! Тогда его долго будут выуживать длинными шестами…

А может, он стащил кусок хлеба, потом испугался и повесился в лесу? Вы подумаете — неужели из-за такого махонького кусочка хлеба? Эх, что вы знаете!.. А теперь сыщите-ка его в темноте, когда столько деревьев…