Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Верней сказать, любить их, конечно, нельзя — какой же, я извиняюсь, дурак станет очень уж ужасно как любить обезьянок? Но вот говорить о любви к ним вполне даже возможно.
Ну, насчет любви к человеку новые неописуемые люди не сильно эти его такие разговоры приветствовали. В наше время обостренной классовой борьбы, говорили они, о гуманности говорить по меньшей мере странно. Мы в деревне строим колхозы, кулаки убивают наших людей, а мы при таких ихних делах и поступках будем, я извиняюсь, рассусоливать об всяких там гуманностях? Не дождетесь такой с нашей стороны мягкотелости, мы будем с еще большей строгостью подавлять каждую попытку враждебного нам класса хоть как-нибудь выступить против нас! И мы будем совершенно правые, проводя такую суровую, но справедливую линию, ибо при всяком ином строе меньшинство подавляет большинство, а у нас большинство подавляет меньшинство в интересах построения социализма. Кто не хочет подчиняться и переработаться — тот будет целиком и полностью уничтожен. И это есть совершенно правильно!
Перековавшиеся умники из бывших интеллигентов тоже поддакивали пролетарской нови, поддерживая ту ихнюю линию, что тема разоблачения интеллигентских иллюзий уже окончательно полностью исчерпана и пора Мишелю становиться либо на окончательную дорогу чуждого рабочему классу пессимистического мировоззрения, либо искать пути для разработки жизнеутверждающей темы утверждения завоеваний Октября. Перековавшиеся бывшие умники тоже похваливали Мишеля за его новый путь положительной советской сатиры и за его идейно правильное намерение двигаться к оптимистическому утверждению победной поступи.
Но Мишель, прежде как взяться за утверждение нового, решил окончательно доразоблачить отмершее старье. Разных древних императоров и полководцев, которых бывшие историки изображали как сравнительно великих личностей. А Мишель решил по-простому, по-рабочему изобразить, что они такое же самое, как нынешнее, я извиняюсь, жлобье. Я уже про это раньше поминал. Его давнишний покровитель, которого Мишель давно переплюнул по части знаменитости, описал в своем старательном дневнике, как он в начале тридцатых лет где-то там встретил Мишеля. И лицо у него оказалось сумасшедшее, самовлюбленное и холеное. Ой-де, какую великолепную книгу я пишу. О любви, о коварстве и еще о чем-то таком в этом же подобном роде. А вся любовь в прошлые старорежимные времена сводилась, объяснял Мишель, к грубым деньгам. И радовался, что мы живем в такое удивительное время и в такой удивительной стране, где люди получают деньги за свой труд, а не за чего-нибудь другое. А то еще недавно этот могущественный предмет, так он иносказательно называл деньги, с легкостью покупал и дружбу, и уважение, и любовь, и почет, и все, чего имелось наилучшего в мире чистогана. И с возмутительной помощью грубых денег какая-нибудь крикливая подслеповатая бабенка без троих передних зубов обращалась в прелестную красотку. И вокруг нее самые лучшие мужчины боролись за ее тусклый взгляд и хоть какую-нибудь сравнительную благосклонность.
А вот в наше геройское время только честный труд приносит привлекательность! И даже обращает жуликов и бандитов в сравнительно честных советских граждан.
Мишель в компании наиизбраннейших писателей прокатился по активно прорубаемому Беломорканалу и до крайности пронзительно был затронут митингом, на котором выступали перекованные трудом заключенные. Мишель написал про это в таких возвышенных словах, к которым с моим недостаточным просвещением лучше не касаться, тут требуется натуральная выпись:
Это был самый удивительный митинг из всех, которые я когда-либо видел.
На эстраду выходили бывшие бандиты, воры, фармазоны и авантюристы и докладывали собранию о произведенных ими работах.
Эти речи при всей своей частью неграмотности и наивности звучали как торжественные поэтические произведения. В них не было ни капли фальши, или выдумки, или желания ослепить начальство силой и решительностью своей перестройки.
И все эти заключенные и даже, больше того, их охранники, желали поглядеть на Мишеля, на каждой остановке собирались толпами и взывали к нему по складам — что, наверно, должно было быть очень обидно его коллегам по перу. А Мишель стеснительно не выходил из каюты. Заключенные и коллеги по перу, наверно, думали, что он задается, а он на самом фактическом деле ужасно как стеснялся. Он почему-то сделался ужасно какой стеснительный, когда начал воспевать побеги нового.
Правда, Мишель не забывал дотаптывать и побеги старого. Писал, как проклятый царский режим измучивал нашего верного товарища Тараса Шевченко, про всякое там крепостничество и солдатчину. Очень идеологически правильные Мишель нашел слова: Шевченко стал выразителем духовной жизни народа, его тема была близкой и необходимой темой для многих народов, безжалостная эксплуатация человека, бесправие, насилие и гнет не являлись печальным достоянием одного только украинского народа…
Здорово чесал, я бы так не исхитрился!
Еще Мишель разоблачал упадническую натуру г-на Керенского: он был сын и брат дореволюционной мелкобуржуазной интеллигенции, слабогрудой, обремененной болезнями, дурными нервами и неуравновешенной психикой. Которая в искусстве создала декадентство, а в политику внесла нервозность, скептицизм и еще какую-то там двусмысленность. Которая предназначена служить, кто более сильнее. Белым или красным. И красные предоставлены как бесстрашные и веселые — ясное дело, что не только что женщин, но и таких унылых, я извиняюсь, мужчин, как Мишель, к ним сильно тащило.
Повесть имела очень идеологически выдержанное для
