Мост - Иэн Бэнкс

У Стюарта случилась интрижка со студенткой университета. Об этом прознала Шона. Говорила, что собирается развестись, фактически выгнала его из дому. Полный тревоги и раскаяния, Стюарт приехал к нему. Он сел в машину и отправился в Данфермлин к Шоне — мирить; готовился пустить в ход все свое красноречие, — мол, Стюарт глубоко переживает, места себе не находит, а сам я вас обоих всегда любил и завидовал вашей спокойной и верной привязанности друг к другу. Странноватое это было чувство, почти нереальное, подчас даже комическое, когда он сидел у Шоны и уговаривал не бросать мужа из-за мимолетного романа «на стороне». Да, ему это казалось смехотворным. В те выходные Андреа была в Париже, как пить дать с Густавом, а сам он намеревался вечером в Эдинбурге затащить в постель долговязую блондинку-парашютистку. Неужели все дело в какой-то бумажонке? Неужели только свидетельство о браке все определяет: совместное житье, детей? Или главное — вера в клятвы, обычай, религию?

Супруги в конце концов помирились, и вряд ли тут сыграла роль его миротворческая миссия. Шона вспоминала о размолвке лишь изредка, когда напивалась, и мало-помалу из ее воспоминаний выветрилась горечь. Но ему это послужило уроком: даже самые прочные на вид отношения между людьми способны порваться вмиг, если идти против правил, которые сами установили.

«Ну а правда, какого черта?» — подумал он наконец и решился на партнерство с двумя своими друзьями. Они нашли в Пильриге помещение для офиса, а ему выпала задача нанять бухгалтера. Он вступил в партию лейбористов; принимал участие в кампаниях по сбору подписей, организуемых «Международной амнистией». «Сааб» он продал и купил годовалый «гольф Gti». Полностью расплатился по ипотечному кредиту.

Он помыл «сааб», прежде чем отогнать его к дилеру, и обнаружил в салоне белый шелковый шарф — тот самый, который пригодился тогда на башне. Жалко было оставлять шарфик неизвестно кому, поэтому он, когда спустился, прополоскал его в ручье. И потерял — думал, он выпал из машины.

А шарф — вот он, все это время пролежал, мятый и грязный, под пассажирским сиденьем. Он его постирал — удалось избавиться от следов ног, а кровь, засохшая неровным кругом, точно чей-то неумелый рисунок, исчезать упорно не желала. Но все равно он решил отдать шарф Андреа. Она сначала отказалась, — дескать, сохрани на память, но затем вроде передумала и взяла. А через неделю вернула — без единого пятнышка, почти как новенький, и даже с ее вышитыми инициалами. Это было эффектно. Как ей с матерью удалось вычистить шарф, она не призналась. Фамильная тайна. Он бережно хранил подарок, не надевал, если знал, что может возвращаться домой в крутом подпитии, — боялся потерять вещицу в каком-нибудь кабаке.

— Фетишист, — упрекнула его Андреа.

Знаменитый референдум под лозунгом «Думай своей головой» был, в сущности, фальсифицирован. Столько оформительского труда в Сент-Эндрюс-Хаус — и все псу под хвост.

Андреа переводила с русского и печатала в журналах статьи о русской литературе. Об этом он не ведал ни сном ни духом, пока ему в руки не попал номер «Эдинбург-ревью» с длинным очерком о Софье Толстой и Надежде Мандельштам. У него даже голова пошла кругом. В авторстве — никаких сомнений, та самая Андреа Крамон: она пишет, как говорит, и он, вчитываясь в печатные слова, будто улавливал ритм ее речи. «Почему мне ничего не сказала?» — уязвленно спросил он. Андреа улыбнулась, пожала плечами, ответила, что хвастать тут особо нечем. В парижских журналах у нее тоже выходило несколько статей. Так, побочное занятие. Она теперь снова брала уроки игры на пианино (когда-то занималась музыкой в средней школе, но бросила), а еще училась рисовать.

Андреа тоже стала партнером в предприятии, если можно так назвать книжный магазин с феминистским уклоном. Лавочку открыли ее давние подруги, а она позднее внесла денежный пай. Присоединились и другие женщины, и число учредителей достигло семи. Брат Андреа назвал это финансовым безумием. Иногда она помогала в магазине товаркам. Он туда заходил, когда возникала нужда в какой-нибудь книге из тамошнего ассортимента, но задерживался редко, так как всякий раз чувствовал себя не в своей тарелке. После того как Андреа его поцеловала на прощание, одна из подруг выступила на собрании с резкой критикой. Андреа подняла ее на смех, но потом раскаивалась — очень уж не по-сестрински получилось. За смех она попросила прощения — но не за поцелуй. А впоследствии рассказала об этом ему, и с тех пор он, приходя в магазин, не целовал ее и даже не прикасался к ней.

— О-о-о, су-уки, что ж вы творите-то?! — простонал он однажды чуть позже полуночи, сидя на постели перед телевизором и следя за ходом голосования.

Андреа укоризненно покачала головой и потянулась к прикроватной тумбочке за бутылкой «Блэк лейбл».

— Малыш, не бери в голову. Хлопни-ка лучше виски и не думай о грустном. Думай лучше о максимальной налоговой ставке для твоего предприятия.

— На хрен! Лучше чистая совесть, чем крепкий банковский баланс.

— Цыц! Твой бухгалтер, услышь такое, в каталожном шкафу перевернется.

Глава очередного избиркома сообщил об очередной победе тори. Поклонники консерваторов ликовали. Он возмущенно мотал головой и горько вопрошал:

— Куда страна катится, а? Какому псу под хвост?

— Тогда уж какой суке, — поправила Андреа, круговым движением руки всколыхнув виски в стакане. Она тоже смотрела на экран. На лбу пролегли складки.

— Ладно…. По крайней мере, она хоть женщина, — проговорил он мрачно.

— Может, она и женщина, — отбрила Андреа, — но не сестра наша. Значит, сука.

Шотландия проголосовала за лейбористов, на второе место вышла НПШ. Но в эту бочку меда замешалась ложка ядреного дегтя — премьер-министр, достопочтенная Маргарет Тэтчер.

Бизнес процветал, от некоторых контрактов приходилось даже отказываться. Через год бухгалтер посоветовал ему купить дом побольше и сменить машину. «Но мне же нравится квартирка-то, привык», — жаловался он Андреа. «Так кто ж тебя вынуждает с ней расставаться, — спросила она. — Пусть и квартира будет, и дом». — «Не могу же я одновременно жить и там, и там! И вообще, я всегда считал, что два дома иметь безнравственно, когда столько народу без крыши над головой». Андреа это в конце концов достало:

— Ну так пусти кого-нибудь в квартиру или в дом, когда его купишь. Только сначала подумай, кому достанутся все твои лишние налоги, если не сделаешь, что бухгалтер советует.

— А-а… — смущенно сказал он на это.

Квартиру он продал и купил дом в Лейте, рядом с Линксом. С верхнего этажа открывался вид на Ферт-оф-Форт. В доме было пять спален и гараж на две машины. Он купил новый «Gti» и «рейнджровер», чем убил двух зайцев: осчастливил бухгалтера и заполнил гараж. Полноприводной автомобиль оказался весьма кстати для поездок на строящиеся объекты. В том году они плодотворно сотрудничали с некоторыми абердинскими фирмами, и он навещал родителей Стюарта. В последний визит он даже переспал с сестрой Стюарта, разведенкой, школьной учительницей. Ее брату он ничего не сказал, поскольку не знал, как бы тот отреагировал. Зато сообщил Андреа. «Школьная училка? — ухмыльнулась та. — Это ты что, в общеобразовательных целях?» Он сказал, что не хочет ничего говорить Стюарту. «Малыш, — взяла его Андреа за подбородок и очень серьезно посмотрела в глаза, — ты просто идиот».

Она ему помогла украсить дом — при этом от его первоначального плана оформления остались рожки да ножки.

Однажды вечером он стоял на стремянке, красил вычурную потолочную розетку и вдруг испытал головокружительный приступ дежа вю. Он даже кисть опустил. Андреа работала в соседней комнате, что-то насвистывала. Он узнал мотив: «The River». Он стоял на лестнице в пустой, гулкой комнате и вспоминал, как в прошлом году работал в просторном зале на Морэй-плейс, среди зачехленной белыми полотнищами мебели. На нем тогда была такая же старая, вся в краске, одежда, и он слушал, как Андреа насвистывала в соседней комнате, и ощущал невероятное, неизмеримое счастье. «До чего ж я везучий сукин сын! — подумал он. — У меня так много хорошего, и вокруг меня так много хорошего! Да, я имею не все, я хочу большего, наверное, даже больше, чем способен удержать. Быть может, я хочу того, что способно сделать меня только несчастным. Но и это неплохо, без этого какое же удовольствие».

«Если бы мою жизнь экранизировали, — размышлял он, — я б вот сейчас, в этот самый миг, и закончил картину. Вот на этой блаженной улыбке в пустой комнате. Человек на стремянке. Улучшение, украшение, обновление. Снято. Конец фильма».

«Но это не кино, приятель», — сказал он себе и пережил прилив хмельной радости, наивного, детского восторга при мысли, что он — тот, кто он есть, и знаком с теми, с кем знаком. Он запустил кистью в угол, спрыгнул с лестницы и побежал к Андреа. Она водила по стене малярным валиком.