Мост - Иэн Бэнкс

Нам это — повод считать патроны, Думать, где выстроим баррикады, Выбрать решительных командиров, Смазать винтовки и ждать сигнала. А до тех пор бормотать согласно: «Да, ну конечно, все так и было. Мы не в претензии — понимаем: Вы же всегда хотели, как лучше…"»

— Очень, очень радикально, — кивнул Стюарт. — Сплошь уличные лозунги. Я всегда говорил, что хороший стих заменяет десяток «Калашниковых». — Он еще раз кивнул и поднес к губам стакан.

— Слышь, ты, жопа с ручкой, а как тебе «диабетический материализм»? Не возражаешь?

Стюарт пожал плечами, потянулся за новой бутылкой «Пильза».

— Ни в коем разе. Валяй дальше, чувак. Это новые стихи?

— Старье. Хотя подумываю, не рискнуть ли что-нибудь напечатать. Просто боялся, ты обидишься.

Стюарт рассмеялся:

— Ну и мудила же ты иногда! Сам-то хоть об этом знаешь?

— Догадываюсь.

Это было в Данфермлине, в доме Стюарта. Шона с детьми отправилась на выходные в Инвернесс. Он приехал оставить рождественские подарки и пообщаться со Стюартом. Хотелось с кем-нибудь поговорить. Он откупорил новую банку «экспортного» и добавил пробку с колечком к растущей в пепельнице груде.

Стюарт налил себе в стакан «Пильза» и перебрался к вертушке. Последняя пластинка доиграла несколько минут назад.

— Как насчет тряхнуть стариной?

— А чего? Давай поностальгируем. — Откинувшись на спинку кресла, он глядел, как Стюарт ворошит большим пальцем коллекцию дисков, и жалел, что не придумал ничего оригинальнее, чем дарить детям пластинки. Впрочем, они именно пластинки и просили всегда. Одному было десять, другому — двенадцать. Он вспомнил, что первый сингл купил себе на шестнадцатилетие. А у детей Стюарта уже свои коллекции альбомов. Что тут скажешь?

— О господи, — пробормотал Стюарт, вытягивая и удивленно разглядывая голубой с серым конверт. — «Deep Purple in Rock».

Неужели это я покупал?

— Обкурился, наверное, в дупель, шандарахнуло в голову, как булыжником, — сказал он.

Стюарт повернулся к нему и подмигнул, доставая диск из конверта:

— Что это с тобой? Проблеск остроумия?

— Крошечная искорка. Да ставь же диск, япона мать!

— Погоди, сейчас почищу, давно не слушал. — Стюарт протер диск и опустил иглу: «Can't Stand the Rezillos».

«Так это аж семьдесят восьмого! — подумал он. — Ни хрена себе! Вот уж правда, трясем стариной».

Стюарт покивал под музыку, потом сел в кресло.

— Люблю я эти нежные, мелодичные песни, — прокричал он.

Проигрыватель оглашал комнату грохотом «Somebody's Gonna Get Their Head Kicked In Tonight».

Он отсалютовал Стюарту пивной банкой:

— Семь лет! Боже Всемогущий! Стюарт наклонился вперед, приставил к уху согнутую ладонь.

— Семь лет, говорю. — Он кивнул на хайфай: — Семьдесят восьмой…

Стюарт откинулся в кресле, выразительно покачал головой:

— Не-а. Тридцать три и одна треть.

Я понижен в должности, и теперь моя работа — рассказывать истории из прежней жизни. Копаюсь в своих снах, выискиваю там лакомые кусочки для привередливого фельдмаршала и его пестрого воинства — банды отъявленных душегубов. Мы сидим на корточках вокруг костра; горят музейные знамена и драгоценные книги, пламя сверкает на патронташах и штыках. Мы едим человечину и пьем дрянное виски. Фельдмаршал хвастает выигранными им битвами, трахнутыми им женщинами, а когда запас его фантазии иссякает, наступает моя очередь. Я рассказываю про мальчика, у которого отец держал на пустыре голубятню. Мальчик вырос, и самым счастливым в его жизни был тот день, когда он предложил своей девушке руку и сердце и получил отказ, а случилось это на вершине громадного архитектурного памятника, и там тоже жили голуби.

Однако на фельдмаршала моя история, похоже, не производит впечатления, поэтому я возвращаюсь к самому началу.

Когда в кабинете худого седоволосого человека, барабанившего ключом по серому столу, со мной по законам мелодрамы приключился обморок, меня перенесли на поезд. Пока я лежал без сознания, тот доехал до границы Республики, по гребню плотины промчался на тот берег почти идеально круглого моря и углубился в стылую тундру.

Придя в себя на узкой койке, я обнаружил, что описался. Самочувствие было ужасным: голова раскалывалась, туловище ныло в нескольких местах и проснулась застарелая круглая боль в груди. Вокруг меня погромыхивал поезд.

Мне дали новый комплект одежды — форму официанта. В поезде ехали престарелые чиновники из Республики, их отправили с миротворческой миссией, но мне так и не привелось узнать, в каких таких должностях состояли эти люди и какого такого мира они намеревались добиться. И я вместе с опытным старшим официантом должен был обслуживать их в вагоне-ресторане, подавать напитки, принимать заказы, носить с кухни еду. К счастью, эти дряхлеющие бюрократы почти беспробудно пьянствовали и первые мои оплошности остались незамеченными, а вскоре меня поднатаскал старший официант. Иногда приходилось стелить койки, подметать, стирать пыль и надраивать блестящую фурнитуру в мягких купе и сидячих вагонах.

Если это наказание, то очень мягкое, думалось мне. Позже я узнал, что лишь чудом избежал гораздо худшей судьбы. Дело в том, что для обслуги и пассажиров этого поезда я был неграмотным, немым и глухим. Ведь я ни слова не понимал в речах окружающих или в газетах, которые лежали в вагонах. Поэтому мне можно было доверять и можно было меня использовать. Естественно, я кое-чему все же научился, но мой словарь представлял собой горстку ресторанных терминов, и меня хватало от силы на расшифровку табличек, таких как «Просьба не беспокоить». Но от официанта большего и не требовалось. Поезд мчался по продуваемой всеми ветрами тундре, минуя низкорослые городки, лагеря для заключенных и военные базы.

Чем дальше мы отъезжали от Республики, тем быстрее чиновники переходили от пьяного расслабления к пьяному напряжению. На горизонте медленно поднимались столбы черного дыма, над поездом с ревом проносились боевые самолеты. В такие моменты пассажиры инстинктивно пригибались к столикам, потом смеялись, расстегивали воротники и одобрительно кивали вслед быстро исчезающим в небе пятнышкам. Затем ловили мой взгляд и властно щелкали пальцами: еще по одной!

В составе нашего поезда были две платформы с двумя четырехствольными зенитными установками: одна перед локомотивом, другая — за вагоном с охраной; позже перед ней вставили теплушку для артиллеристов и бронированный вагон с дополнительными боеприпасами. Военные жили обособленно, в пассажирские вагоны почти не заходили, и меня не посылали их обслуживать.

Позже в городке, где вдали ревели сирены и клаксоны, а рядом с вокзалом бушевал громадный пожар, было отцеплено два пассажирских вагона. Вместо них поставили обшитые бронеплитами, с пехотой. Офицеры заняли один или два спальных вагона. Но все же среди пассажиров еще преобладали чиновники. Офицеры вели себя прилично.

Переменилась погода, выпал снег. Мы ехали вдоль щебенчатой дороги; под разными углами к ней в кюветах валялись сожженные грузовики, а проезжая часть и обочины были испещрены воронками. Уже появлялись воинские колонны и толпы бедно одетых гражданских с детскими колясками, груженными домашней утварью. Войска двигались в обоих направлениях, беженцы — в одном, противоположном нашему. Несколько раз поезд без видимой причины останавливался, и часто я видел проходящие мимо товарняки со щебенкой, а также с разобранными грузовиками, бульдозерами и подъемными кранами. Многие мосты над заснеженной тундрой были совсем недавно построены из обломков прежних мостов; обслуживали их саперы. Такие участки поезд преодолевал с черепашьей скоростью, я даже выходил и шагал рядом, разминал ноги, дрожа от холода в тонкой тужурке официанта.

Прежде чем я понял, что происходит, в вагонах не осталось штатских, только офицеры и поездная обслуга. И все вагоны теперь были бронированные. У нас было три обшитых стальными плитами дизельных локомотива впереди и еще два позади. Через каждые три-четыре вагона — платформа с зенитными орудиями, в крытых вагонах прятались полевые пушки и гаубицы; и еще был вагон с радиостанцией и автономным электрогенератором, несколько платформ с танками, джипами и артиллерийскими тягачами, а также теплушки, набитые новобранцами, и с десяток вагонов, груженных бочками с горючим.

Я теперь прислуживал только офицерам. Они много пили, еще больше, чем бюрократы, и имели склонность к вандализму, но зато не бросались в меня столовым серебром, когда я ронял грязные тарелки.

Солнце грело меньше, ветры студили сильнее, а тучи были здесь особенно темны и плотны. Беженцы нам больше не встречались, только развалины городов и деревень, похожие на рисунки углем: чернота покрытых сажей камней и пустая белизна лепящегося ко всему и вся снега. Попадались опустевшие военные лагеря, разъезды, забитые бронепоездами вроде нашего или поездами с сотнями танков на платформах, с гигантскими орудиями на многоосных платформах длиной с полдюжины обычных.