Культура заговора : От убийства Кеннеди до «секретных материалов» - Питер Найт

Причина, по которой Миф о красоте неподдельно тревожится о форме в целом и об образе заговора в частности, несомненно, объясняется и тем, что Вулф сознательно переписывала «Тайну женственности» в ту пору, когда отдельные комментаторы начали торжествующе заявлять о приходе «постфеминизма». Учитывая, что феминистки тридцать лет воевали с проблемой именования, которая красной нитью проходит через книги Фридан и Вулф, не удивительно, что последней приходится проявлять удвоенную осторожность, соглашаясь с образом, который к началу 1990-х годов обзавелся долгой и запутанной историей.

Кроме того, нежелание Вулф считать свой подход конспирологической теорией необходимо рассматривать в контексте возникшего после «холодной войны» скептического отношения к явно устаревшей политической риторике на фоне краха коммунизма в Восточной Европе в конце 1980-х годов. Похожая ситуация была и у Фридан: она недооценила конспирологические теории в условиях негативного интеллектуального отношения к политической демонологии, сформировавшегося после маккартизма. Более того, между эпохой Эйзенхауэра, которую описывает Фридан (на путь разоблачений она впервые вступила «одним апрельским утром 1959 года»), и президентствами Рейгана/Буша, на фоне которых разворачивается анализ в работе Вулф, несомненно, прослеживаются заметные параллели, и не последнюю роль здесь играет то, как отдельные президенты институционально узаконивали параноидальную риторику национальной безопасности.

И все же эти аргументы не полностью объясняют упорство Вулф, настаивающей на том, что, несмотря на внешнюю схожесть, ее концепция — это не теория заговора. Нужно непременно принять во внимание, что Вулф неявно признает, что конспирологичность теории свидетельствуют о ненаучности подхода. И в своей второй книге «Клин клином» она заявляет, что «пришла пора сказать: пошел ты, у меня будут сноски, а еще и грудь», и похоже, ее одинаково беспокоит и то, что ее не воспримет всерьез «научный» феминизм, и то, что она бросает вызов антифе-министской реакции.[284] Хотя то, что хочет сказать Вулф, вполне понятно: в 1990-х годах женщина с мыслями в голове не должна вызывать удивления: судя по всему, ей с равной силой хочется подчеркнуть наличие сносок в ее книге и в то же время тот факт, что она гламурная феминистка 1990-х. Похоже, в глубине души Вулф сознает, что язык заговора обычно связывают с чокнутыми теоретиками и любителями распутывать убийства. Вдобавок она должна понимать, что сам ярлык «теория заговора» часто используется в качестве обвинения в исследовательском непрофессионализме и неискушенности. И здесь мы должны вспомнить, что, как и Фридан, свои самые горячие обвинения Вулф обрушивает на индустрию культуры; действительно, они обе создают то, что равносильно заговору, организованному рекламой и массмедиа. Так что порой отнекивание Вулф от конспирологии, в котором сквозит беспокойство, вызвано — рискнем сказать — параноидальным страхом заразиться этим распространенным и ненаучным образом мышления.

Ситуация усложняется еще и тем, что феминистки из академической среды заявили о своей оппозиции конспирологическому теоретизированию популярных феминисток, к которым относится и Вулф. Испытав влияние посггуманистических исследований в духе Фуко на тему социального господства, недавно возникшие формы теоретического феминизма часто основываются на скрытом отказе от упрощенных (и гуманистических, в конечном счете) представлений об управлении и причинности, с которыми обычно ассоциируется конспирология. Так, одно из «трех озарений», посетивших Линн Сигал в завершении анализа будущих феминистских стратегий, вполне простое — «признание того, что подчиненное положение женщин не является результатом сознательного заговора мужчин».[285] Похоже, Сигал намекает на то, что, если мы разберемся с этой смущающей склонностью к заговорам, мы продвинемся по пути избавления феминизма от его постоянной тяги к таким досадным и вводящим в заблуждение моделям анализа. Под словом «мы» в этом случае подразумеваются те женщины, которые, как и сама Сигал, чувствуют, что проект радикального феминизма, начатый в 1960-х, был похищен тем, что стало известно под именем жертвенного или культурного феминизма.

Есть несколько причин, объясняющих, почему феминистки, попавшие под влияние постструктурализма и культурологических исследований, отвергают конспирологические теории. Делая обзор теории рекламы, Мика Нава отмечает, что «современные теории культуры и субъективности гораздо более серьезно относятся к личным действиям, дискриминации и сопротивлению, равно как и (под воздействием психоанализа) к противоречивой и фрагментированной природе фантазий и желания». Это «новое понимание субъективности, где уже больше нюансов», продолжает объяснять Нава, имеет очень важное значение для «современных критических опровержений представления о том, что медиа и реклама способны на последовательную и широкую манипуляцию, и отступает от представлений о том, что среднестатистические мужчина и женщина — оболваненные и пассивные приемники конспиративистских посланий, нацеленных на то, чтобы подавлять их истинное сознание».[286] Феминистки, подобно Наве, работающие в рамках культурологии, стали использовать такие ключевые понятия, как желание, фантазия, идентификация вместо конспирологических теорий, скажем, на тему массовой культуры или патриархального угнетения. Вместо параноидального страха перед проникновением, заражением и внушением со стороны каких-то внешних сил, ударение ставится на том, как люди используют культуру для создания своих собственных смыслов в той же мере, в какой эти смыслы неявно навязываются им индустрией культуры. Отказ от конспирологического мышления, несомненно, способствовал формированию определенного типа феминистских культурологических исследований, проведенных такими критиками, как Нава.

Более того, направления феминизма, испытавшие влияние психоаналитической интерпретации субъективности и пост-структуралистских теорий языка, позиционируют себя как противники психологии, управления и причинности, на которые опирается конспирология. Так, делая обзор существующие мнения в книге «Борьба полов», Кора Каплан обращает внимание на то, что анализ Кейт Миллет равносилен конспирологической теории фрейдистского толка. Каплан утверждает, что «Миллет… была вынуждена отказаться от понятия бессознательного, центрального для Фрейда и общего для обоих полов, поскольку она придерживается точки зрения, что патриархальная идеология — это сознательно подобранный, конспиративистский набор позиций, используемых мужчиной против эмпирических аргументов в пользу равноправного статуса женщин с целью поддержания патриархата».[287] Обвинения Каплан вдвойне значимы в связи с тем, что, с ее точки зрения, популярные феминистские теории патриархального заговора не могут похвастаться объяснением роли бессознательного и желания в общественной и жизни отдельного человека. Конспирологическое мышление обвиняют (и довольно справедливо по отношению к его более традиционным формам) в том, что оно переводит бессознательное в рациональное и намеренное, изображая социальное действие детерминистическим и абсолютно эффективным. «От социологических исследований гендера психоанализ отличается тем, — пишет Жаклин Роуз, — что для социологии усвоение норм в общих чертах работает, тогда как главной предпосылкой и отправной точкой психоанализа является мнение о том, что этого не происходит».[288] Если продолжить эти рассуждения, то теория патриархального заговора неизбежно потерпит неудачу. Концепция бессознательного неявным образом всегда будет ставить под сомнение представления о сознательном, последовательном и стопроцентно эффективном заговоре (хотя, как мы уже видели, многим феминистским конспирологическим теориям не удается отстоять такой четкий и прямой подход). В этом смысле обвинение в использовании теории заговора попадает в один список несостоятельных теоретических феминистских взглядов вместе с эссенциализмом и функционализмом, тем самым отделяя изысканность от вульгарности — ив самом деле, стоит заклеймить взгляды собеседника как «теорию заговора», этого уже часто бывает достаточно для прекращения дискуссии.

Однако если взглянуть по ту сторону разрыва, можно увидеть, что проблема кроется в самом теоретическом феминизме. Некоторые феминистки даже постструктурализм назвали хитроумным заговором мужчин-теоретиков и одураченных ими женщин. Как только историки обратили внимание на женщин как на субъект, рассуждают эти феминистки, тут-то и появился постструктурализм, «вовремя» заявивший, что сама идея человека как субъекта в той или иной степени выдумка.[289] Обвинение в конспирологии указывает на разрыв между феминистками, сосредоточенными на буквальном и материальном аспекте мужского угнетения в таких ситуациях, как порнография и изнасилование, и теми феминистками-теоретиками, которые делают упор на метафорах и образах. В предисловии к книге «Тела, которые имеют значение» Джудит Батлер пишет об «ожесточенных спорах, которые многие из нас уже устали слушать». Батлер ссылается на избитую критику постструктурализма в духе «если кругом один дискурс, то как насчет тела?»[290] Настаивание на неопровержимых доказательствах грубой реальности, вызванное стремлением к буквальности (что мы наблюдали, к примеру, у Вулф), препятствует развитию какой-либо дискуссии о том, что само понятие «материального» нагружено слишком объемным и неисследованным идеологическим багажом.