Маленькие женщины - Луиза Мэй Олкотт

Девочки запомнили эту ночь на всю жизнь; сон не шел к ним, когда они несли свое дежурство с тем ужасным ощущением бессилия, которое охватывает нас всех в подобные часы.

– Если Господь сохранит Бесс, я никогда больше не буду жаловаться на жизнь, – прошептала Мег с жаром.

– Если Господь сохранит Бесс, я постараюсь любить Его и служить Ему всю мою жизнь, – ответила Джо так же горячо.

– Лучше бы у меня не было сердца, так оно болит, – вздохнула Мег, помолчав.

– Если жизнь часто бывает так тяжела, то я вообще не представляю, как мы ее вынесем, – добавила сестра безнадежно.

В это мгновение часы пробили полночь, и обе, забыв о себе, стали наблюдать за Бесс; им показалось, что происходит какая-то перемена в ее бледном, изнуренном лице. Дом был безмолвен, как могила, ничто, кроме завывания ветра, не нарушало глубокой тишины. Усталая Ханна по-прежнему спала, и только сестры видели неясную тень, которая, казалось, легла на постель больной. Прошел час, но ничто не изменилось, лишь Лори, стараясь не шуметь, вышел из дома и уехал на станцию. Еще час – по-прежнему никого; тревожные мысли о задержке из-за метели, о несчастном случае в пути и, что хуже всего, об огромном горе в Вашингтоне преследовали бедных девочек.

Был уже третий час, когда Джо, которая стояла у окна, думая о том, как безотрадно выглядит мир за этой крутящейся пеленой снега, услышала какой-то звук возле кровати и, быстро обернувшись, увидела, что Мег опустилась на колени перед стулом матери и закрыла лицо руками. Ужасный страх обдал Джо холодом, когда она подумала: «Бесс умерла, а Мег боится сказать мне».

Она мгновенно вернулась на свой пост у кровати, и от волнения ей показалось, что произошла значительная перемена. Горячечный румянец и выражение страдания исчезли, и любимое лицо казалось таким бледным и мирным в этом полном покое, что у Джо не было желания плакать или стенать. Низко склонившись над любимейшей из сестер, она поцеловала влажный лоб, вложив в поцелуй всю душу, и нежно шепнула: «Прощай, моя Бесс, прощай!»

Ханна, словно пробужденная неожиданным толчком, очнулась от сна и поспешила к постели. Она взглянула на Бесс, коснулась ее рук, прислушалась к ее дыханию, а затем, накинув на себя передник, села и, раскачиваясь взад и вперед, шепотом воскликнула:

– Лихорадка прошла; она спит по-настоящему; кожа влажная; дышит она легко. Слава Тебе, Господи!

Прежде чем девочки смогли поверить в эту счастливую правду, пришел доктор, чтобы подтвердить ее. Был он человеком невзрачным, но им показалось, что лицо у него неземной красоты, когда он улыбнулся и сказал, отечески глядя на них:

– Да, дорогие мои, я думаю, что девочка выживет. Соблюдайте тишину, пусть она спит, а когда проснется, дайте ей…

Что нужно дать, ни одна из сестер не слышала: обе выскользнули в темную переднюю и, присев на ступеньку лестницы, крепко обнялись; радость переполняла их сердца, и слова казались лишними. Когда они вернулись, верная Ханна поцеловала их и крепко прижала к себе. Бесс лежала, подложив руку под щеку, как это обычно бывало прежде; пугающая бледность прошла, девочка дышала спокойно, словно только что уснула.

– Если бы только мама приехала сейчас! – сказала Джо, когда зимняя ночь начала приближаться к рассвету.

– Смотри, – сказала Мег, подходя к ней с белой полураскрывшейся розой в руке. – Я думала вчера, что она вряд ли распустится за ночь, чтобы можно было вложить ее в руку Бесс, если она… уйдет от нас. Но она распустилась, и теперь я поставлю ее в свою вазу у постели Бесс, и, когда наша любимица проснется, первое, что она увидит, будут маленькая розочка и мамино лицо.

Никогда солнце не вставало так красиво и никогда мир не казался таким прелестным, каким предстал он перед утомленными бессонницей глазами Мег и Джо, когда они сидели у окна, вглядываясь в раннее утро после своего долгого и печального ночного бодрствования.

– Можно подумать, что это волшебный мир, – сказала Мег, чуть заметно улыбаясь и глядя на слепящую блеском картину за окном.

– Слышишь? – воскликнула Джо, вскочив на ноги. Да, это был звук колокольчиков у входной двери внизу, крик Ханны, а затем радостный шепот Лори:

– Девочки, она приехала! Она приехала!

Глава 19

Завещание Эми

В то время, когда все это происходило дома, переселившейся к тете Марч Эми тоже приходилось нелегко. Она остро переживала свою ссылку и впервые в жизни осознала, как ее любили и баловали дома. Тетя Марч никогда никого не баловала, она не одобряла таких вещей; но она желала проявить доброту по отношению к благовоспитанной маленькой девочке, которая ей очень понравилась; тетя Марч вообще питала слабость к детям своего племянника, хотя и не считала нужным признаваться в этом. Она была уверена, что делает все возможное, чтобы Эми было хорошо, – но как она заблуждалась! Некоторые старые люди остаются молоды душой, несмотря на морщины и седину; они могут посочувствовать детям в их маленьких горестях и радостях, сделать так, чтобы те чувствовали себя как дома, и облечь мудрые наставления в форму приятной игры, даря дружбой и завоевывая ее самым чарующим образом. Но тетя Марч не обладала подобным талантом и очень досаждала Эми своими правилами и распоряжениями, своим чопорным обращением и долгими, нудными беседами. Обнаружив, что девочка гораздо более послушна и приветлива, чем ее сестра, старая леди сочла своим долгом постараться, насколько это возможно, нейтрализовать дурные последствия свободы и снисходительности, царивших, по ее мнению, в доме племянника. Она взяла Эми в руки и воспитывала ее так, как саму ее воспитывали лет шестьдесят назад, – процесс, наполнивший ужасом душу Эми, которая почувствовала себя мухой, попавшей в сети очень строгого паука.

Каждое утро она должна была мыть чашки и начищать до блеска старинные ложки и пузатый серебряный чайник. Затем нужно было вытереть пыль в комнате – и какой же мучительной была эта работа! Ни одна пылинка не ускользала от взора тети Марч, а у всей мебели были замысловатые резные ножки, которые никогда не удавалось вытереть как следует. Затем требовалось накормить попугая, расчесать собачку и десяток раз пробежать вверх и вниз по лестнице с разными поручениями, так как старая леди была хромой и редко покидала свое большое кресло. После этих утомительных трудов она должна была учить уроки, что являлось ежедневным испытанием всех добродетелей, какими она обладала. Затем ей предоставлялся один час, чтобы погулять или поиграть, и сколько наслаждения приносил он ей! Лори приходил каждый день и улещивал тетю Марч, пока та не позволяла Эми отправиться с ним на прогулку, и тогда они ходили пешком или катались в экипаже и отлично проводили время. После обеда она должна была читать вслух и сидеть тихо, если старая леди заснет, что обычно случалось уже на первой странице. Затем появлялось лоскутное покрывало или неподрубленные полотенца, и Эми шила, с внешней кротостью и протестом в душе, до самых сумерек, когда ей позволялось заняться до чая чем она хочет. Вечера были хуже всего, так как тетя Марч обычно пускалась в длинные рассказы о своей молодости, которые были столь неописуемо скучны, что Эми всегда была рада отправиться в постель, намереваясь оплакать там свою горькую участь; впрочем, обычно она засыпала, успев выдавить лишь одну или две слезинки.

Эми чувствовала, что, если бы не Лори и старая Эстер, горничная тети Марч, ей ни за что не удалось бы пережить это тяжелое время. Одного попугая было достаточно, чтобы свести ее с ума, так как он скоро почувствовал, что она не в восторге от него, и мстил ей, озорничая как только мог. Он дергал ее за волосы каждый раз, когда ей случалось оказаться рядом с ним; стоило ей вычистить его клетку, как он тут же опрокидывал миску с молоком и хлебом, чтобы досадить ей; клевал пуделя, чтобы тот лаял, когда старая леди задремывала; обзывал Эми в присутствии гостей – и во всех отношениях вел себя как заслуживающая осуждения старая птица. Она не выносила и пуделя – жирного злого пса, который рычал и лаял на нее, когда она занималась его туалетом, и который заваливался на спину, задрав в воздух все четыре лапы, с самым идиотским выражением на морде, когда хотел есть, а случалось это раз десять в день. Кухарка была сварлива, кучер глух, и одна лишь Эстер уделяла хоть какое-то внимание юной леди.

Эстер была француженка, много лет жившая с «мадам», как она называла свою госпожу. Старая леди изрядно тиранила ее, хотя не могла без нее обойтись. Ее настоящее имя было Эстелла, но тетя Марч приказала ей переменить его, и та повиновалась, при условии, что от нее никогда не потребуют отказаться от ее религии. Она полюбила «мадемуазель» и иногда, когда Эми сидела с ней, пока она крахмалила и гладила кружева «мадам», развлекала ее рассказами о своей жизни во Франции. Она также позволяла Эми бродить по огромному дому и разглядывать любопытные и красивые вещи, которыми были заполнены большие шкафы и старинные сундуки, ибо тетя Марч собирала и хранила всякий ненужный хлам не хуже сороки. Наибольшее восхищение вызывал у Эми ларец индийской работы со множеством маленьких ящичков, отделений, тайничков, в которых хранились всевозможные украшения – одни драгоценные, другие просто интересные, все более или менее старинные. Разглядывать и сортировать эти вещицы было для Эми огромным удовольствием, особенно занимали ее ящички, в которых на бархатных подушечках покоились ювелирные изделия, сорок лет назад служившие украшением прекрасной леди. Среди них были гранатовый браслет, жемчуг, который отец подарил ей к свадьбе, бриллианты – подарок жениха, траурные кольца и булавки из черного янтаря, старинные медальоны с портретами умерших друзей и изображениями плакучих ив внутри, сделанными из их волос, детский браслетик, который носила одна из ее маленьких дочек, большие часы дяди Марча, с подвешенной к ним красной печаткой, которой играло так много детских рук; в отдельной коробочке лежало обручальное кольцо тети Марч, слишком маленькое теперь для ее пухлых пальцев, но заботливо хранимое как самая большая драгоценность.