Архипелаг Исчезающих Островов - Леонид Платов

Повсюду на советских арктических морях – от Мурманска до бухты Провидения – звали его запросто Федосеичем. А человека называют у нас только по отчеству, опуская имя, в знак особого, почти сыновнего к нему уважения.

“Федосеич не подведет, нет, – заверяли нас в Москве. – Федосеич, мало сказать, понимает – он чувствует полярные льды!..”

Я вспомнил требование, которое ставил перед полярными капитанами наш знаменитый ученый, профессор Визе. Он писал о том, что капитан должен быть одновременно и крайне осторожным и крайне дерзким. При этом, добавлял профессор, не существует в условиях полярного плавания определенных правил, когда нужно быть осторожным и когда следует рискнуть, – почти все познается “нутром”.

Вот этим-то “нутром” Федосеич, по отзывам, обладал в высшей степени.

Наружность у него, во всяком случае, была располагающая. Поглаживая свои седые прокуренные усы, он спокойно разглядывал меня умными маленькими глазками из-под припухших век – тоже, видно, прикидывал: хороший или плохой попался ему начальник экспедиции?

А из-за его крутого плеча, улыбаясь, выглядывал коротышка Сабиров, наш старый приятель, который когда-то, если помнит читатель, “расфасовывал” Восточно-Сибирское море во множество пивных бутылок, а также во флаконы из-под духов. На “Пятилетке” он шел старшим помощником капитана.

И еще одно знакомое лицо встретилось на ледоколе.

От группы матросов, стоявших на палубе, отделился чукча в черном замасленном комбинезоне и, вынув трубочку изо рта, с достоинством пожал руку мне, потом Андрею, потом всем остальным научным сотрудникам по очереди.

Тынты Куркин, каюр? Нет, Тынты Куркин-второй, водитель вездехода.

Лицом, фигурой, манерами он удивительно походил на своего отца, с которым я подружился прошлой зимой на мысе Челюскин, только держался еще солиднее. Ведь он, в отличии от старого Тынты, управлял не упряжкой из пяти или шести собак, но машиной – новейшим арктическим вездеходом на гусеничном ходу, с восьмицилиндровым мотором!

(Вездеход, как мы полагали с Андреем, мог понадобится нам на подходах к Земле Ветлугина).

Наше прибытие подхлестнуло подготовку. Научные сотрудники окунулись в лихорадочную сутолоку приготовлений, напоминающую предпраздничную суету.

Андрей, приняв душ и наспех перекусив с дороги, засел в штурманской рубке наедине с эхолотом – прибором для измерения глубин. Эхолот был призван сыграть сугубо важную роль в поисках Земли Ветлугина, и мой заместитель по научной части никому не доверял его окончательного отрегулирования.

Научные работники стояли на палубе, ревниво присматривая за переброской с пристани своего ценного багажа.

Погрузкой командовал Сабиров. Стоя на капитанском мостике, он повелевал корабельными лебедками. По мановению его руки, те подхватывали тюки, лежавшие на пристани, и, пронеся по воздуху, бережно опускали на палубу или в недра трюма. Голос старшего помощника гулко раскатывался над рейдом. Как дирижерская палочка, то взлетал, то опускался сверкающий металлический рупор. (По прямому назначению Сабиров использовал рупор редко, больше полагаясь на силу своих богатырских легких.)

– Осторожно, умоляю вас, осторожно! – повторял на палубе метеоролог Синицкий, тревожным взглядом провожая ящик, проплывавший над головами. – Ведь там самописцы! Понимаете ли, метеорологические самописцы!..

– Полегче с сетками, полегче! – вторил ему Степан Иванович, который участвовал в экспедиции в качестве гидробиолога.

Почти на всех ящиках чернели надписи: “Не кантовать!” С особыми предосторожностями доставлялись с берега и укладывались на палубу метеорологические самописцы, хронометры, термометры, магнитометры, астрономические приборы, сетки для вылавливания планктона.

В тревоге метался по палубе и наш завхоз, вконец замотавшийся человек, поминутно вытиравший лысину большим клетчатым платком. Вперемежку с научным оборудованием перебрасывалось на “Пятилетку” бочки с квашенной капустой, шоколад, керосиновые лампы, витаминный сок, лимоны, стиральная машина, звероловные капканы и многое другое. В трюме рядом с вездеходом разместились три разборных дома (на Земле Ветлугина предполагалось организовать полярную станцию).

Визжали и лаяли собаки, которых должны были оставить вместе с зимовщиками.

А вечером, убедившись, что сетки для вылавливания планктона доставлены в целости и сохранности, расставив на полках привезенные с собой книги и вынув микроскоп из футляра, Степан Иванович постучался ко мне в каюту.

– Как ты насчет того, чтобы по кубрикам пройтись? – сказал он. – Матросы ужинают. Самое время потолковать с ними.

Степан Иванович – парторг нашей экспедиции.

Лучший выбор было бы, конечно, трудно сделать. Он опытный полярник, участник исторического похода “Сибирякова”, орденоносец. Как партийного руководителя его отличает вдумчиво-серьезное, взыскательное и в то же время какое-то трогательно заботливое отношение к людям. (Кому, как не мне с Андреем, знать это!) Вот и сейчас, видно, не терпится Степану Ивановичу посмотреть на матросов “Пятилетки” (научный состав он отбирал в Москве сам), поговорить по душам с ним, по возможности вне официальной обстановки – за ужином, на отдыхе. Знаю, парторг не успокоится до тех пор, пока не будет иметь ясного представления о каждом участнике экспедиции: о его характере, о его сильных и слабых сторонах.

– Что ж, пошли, Степан Иванович, – с готовностью говорю я, откладывая в сторону папку с накладными и ордерами. – Вы правы. Люди в нашей экспедиции должны быть один к одному, как пули в обойме…

И мы отправились с ним по кубрикам знакомиться с командой.

За сборами незаметно промелькнуло три дня, а в воскресенье, согласно уговору, я и Андрей обедали у Овчаренко.

Он ждал нас и встретил с подлинно сибирским радушием. Жена его, якутка, почти не присаживалась к столу, так и мелькала перед глазами, выбегая из комнаты и снова вбегая в нее с новыми кушаньями. Появлялись то шаньги, то пельмени, то жаренная оленина, то особо, по-местному, приготовленные пупки нельмы.

– Добрый край, богатый край, – приговаривал хозяин, усиленно потчуя нас. – А ведь таким его большевики сделали. Он бедный был край. Тут раньше народ бедовал – страшное дело! Бывало кору обдирали с деревьев, толкли и ели. Сам видал…

Овчаренко вернулся сюда в середине двадцатых годов, потому что понимал, какое будущее открывается перед Крайним Севером после революции. Приехал не на год к не на два – надолго, жить!