И в горе, и в радости - Мег Мэйсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ингрид сказала, что тоже ее помнит.
– Я начала вешать на него свой рюкзак с физкультурной формой.
Никто из нас не знал, когда и как скульптура исчезла. Просто в один прекрасный день все пропало. Ребенок икнул. Моя сестра рассмеялась.
Я спросила:
– А что в этом лучше всего?
Не сводя глаз с сына, Ингрид ответила:
– Это. Все это. То есть это дерьмо, но оно лучше всего. Особенно, – она зевнула, – время между тем, как ты узнаешь, что беременна, и тем, как ты рассказываешь об этом кому-то, включая мужа. Даже если это всего неделя или одна минута в моем случае. Никто не говорит об этом времени.
Она продолжала описывать чувство таинства, настолько необычное и восторженное, что как бы отчаянно она ни хотела рассказать кому-нибудь, делиться этим знанием все равно было жалко. Она сказала:
– Ты чувствуешь сильнейшее внутреннее превосходство, потому что никто не замечает, что внутри у тебя золото. Ты сколько угодно долго можешь ходить, зная, что ты лучше всех остальных. – Она снова зевнула и протянула мне ребенка, а сама надела топ. – Знаешь, что именно поэтому Мона Лиза так улыбается? В смысле, так самодовольно. Потому что она только что сделала тест или что-то типа того в туалете студии и увидела две полоски прямо перед тем, как сесть позировать, и он смотрит на нее по десять часов в день, и все это время она такая: он даже не знает, что я беременна.
Я спросила, как это выяснили, но она ответила, что не может вспомнить, что-то связанное с тенью, которую он положил ей на шею, с какой-то железой, которая выпирает только во время беременности, а мне нужно просто погуглить.
Затем, скрестив ноги, Ингрид расстелила перед собой квадрат из муслина, взяла ребенка, положила его и туго запеленала. Она не взяла его на руки, вместо этого посмотрела на него сверху вниз и разгладила складку на ткани, а затем сказала:
– Иногда мне хочется, чтобы ты все-таки хотела детей. Думаю, было бы здорово завести детей одновременно.
Я сказала, что могла бы пойти на это, но я ненавижу развлекательные центры, а они кажутся неотъемлемой составляющей этой задачи.
Ингрид взяла ребенка на руки и протянула мне.
– Можешь положить его обратно в ту штуку?
Я встала и понесла его, прижав к плечу. Мне казалось, что она наблюдает за мной, пока я укладывала его на маленький матрас и высвобождала руки.
Она сказала:
– Марта. Надеюсь, это не потому, что ты считаешь себя монстром.
Я накрыла его одеяльцем, подоткнула с обеих сторон и попросила сестру больше об этом не говорить.
* * *
Утром я встала и приготовила завтрак старшим мальчикам, чтобы Ингрид могла подольше поспать. Старший попросил меня сделать ему вареные яйца.
Средний сказал, что не хочет вареные яйца, и расплакался. Он сказал, что хочет блины.
Я ответила, что им можно есть разные блюда.
– Нет, нельзя.
Я спросила его, почему нельзя.
Он сказал:
– Потому что у нас тут не ресторан.
Пока он ждал свой блинчик, он пересказывал сон, который видел, когда был намного младше: о плохом человеке, который пытался его выпить. Он сказал, что сон больше не кажется ему страшным. Только иногда, когда он его вспоминает.
Возле ступеней базилики Святого Марка меня вырвало в урну для сигарет. Мы с Патриком отмечали пятую годовщину свадьбы в Венеции. Предыдущие две недели он постоянно спрашивал меня, не хочу ли я отказаться, потому что мне явно было плохо.
Я ответила: «Когда болеет тело, а не разум, это освежает, так что все в порядке».
Я отчаянно хотела отменить поездку. Но он купил путеводитель «Лонли планет». Он читал его в постели каждую ночь, и, как бы больна и напугана я ни была, я не могла разочаровать человека, чьи желания были столь скромны, что их можно было обвести карандашом.
Патрик нашел место, где можно было присесть. Он сказал, что я должна снова сходить к врачу, как только мы вернемся в Оксфорд, на случай, если это не просто вирус. Я сказала, что это вирус, и, поскольку раньше меня никогда не тошнило, очевидно, что это особая психосоматическая реакция на то, что из-за его рюкзака мы выглядим как туристы.
Я была беременна. Я знала это уже две недели и не говорила ему. Врач, подтвердивший это, ответил, что понятия не имеет, как такое могло произойти при наличии импланта, что все еще находился в моей руке. «Нет ничего, что защищало бы на сто процентов. В любом случае пять недель, по моим расчетам».
Патрик встал и сказал:
– Давай вернемся в отель. Сможешь прилечь поспать, а я поменяю нам рейс.
Я позволила ему поднять меня.
– Но ты же хотел увидеть тот мост. Понте де что-то там.
Он сказал:
– Это неважно. Мы еще вернемся сюда.
Прогулка до отеля все равно привела нас к нему. Патрик достал свой путеводитель и начал читать страницу с загнутым уголком:
– Почему мост Вздохов так называется? Хорошо, что вы спросили. В семнадцатом веке…
Слушая, как он читает, я чувствовала, что меня охватывает грусть. Не из-за того, что бла-бла, согласно преданиям, преступники, которых вели в тюрьму на другом берегу, вздыхали, бросая последний взгляд на Венецию через окна моста, выполненные в типичном стиле барокко. А из-за того, как Патрик хмуро смотрел на страницу, как он время от времени поднимал глаза, чтобы проверить, слушаю ли я, как он сказал «вау», когда закончил. «Это очень печально». На следующий день мы улетели домой.
* * *
Я рассказала ему на участке. Каждый день, пока я знала: до Венеции, в Венеции, всю неделю, прошедшую с возвращения, – я собиралась рассказать ему, но постоянно находила какую-нибудь причину, чтобы отложить это. Он устал, держал в руках телефон, на нем был свитер, который мне не нравился. Он был слишком доволен каким-то своим занятием. В тот день, в воскресенье, я проснулась и прочитала записку, которую он мне оставил. Я оделась и пошла его искать. Он сидел
