Вилла Рено - Наталья Галкина

Никто никогда не подстерег его в этом обличье: чувствуя приближение хоххи, как эпилептик чувствует ауру, предвещающую приступ, он запирался на ключ; приближенные не смели подойти к запертой двери. B 30-е и 40-е годы, по утверждению Даниила Андреева, он владел хоххой настолько, что мог вызывать ее по своему желанию.

Это всегда происходило на исходе ночи, зимой чаще, чем летом; любимый его зимний месяц был февраль. Час между собакой и волком, волчий вой поземки. Свет в кабинете был затенен. Он сидел в удобном огромном кресле, руки на.поддокотниках, пальцы перебирали невидимые кнопки или клавиши, а иногда сжимались или разжимались, словно он выпускал и втягивал невидимые когти. Колоссально расширившиеся черные глаза его смотрели во мрак из мглы немигающим взором. Он молодел, хорошел. В эти минуты у него отрастали ресницы, вставали дыбом волосы на коническом черепе. Щеки его, в обычные дни маслянистые, желто-белые, с крупными порами, становились сухими, гладкими, залитыми странным, напоминающим чахоточный румянцем. Кожа лба натягивалась, узкий лобик его, деформированный нездешней перегрузкой, был непривычно высоким. Тусклые губы окрашивались ярко-алым цветом крови, зубы из желтоватых, прокуренных, лошадиных превращались в ярко-белые, фосфоресцировали слегка. Он дышал медленно, глубоко, с нечеловеческими, неровными., пугающе длинными интервалами между выдохом и вдохом. Ноги его дрожали мелкой дрожью, каблуки сапог выбивали тихую дробь степа, точно скакал он по горам и долам виртуальных пропастей, по вибрирующим навстречу его прыжочкам чечеточника вывернутым плоскогорьям и плато небытия. За плечами его нечеткой тенью маячил вечный спутник и советчик, экскурсовод и проводник по антимиру, безымянное существо без лица. Сквозь становящиеся прозрачными, исчезающие предметы кабинета проявляющимися негативами возникали картины иных слоев бытия. Одни показывались ему издалека, через другие проводили его по кромке, по краю, осторожно; он видел чистилище, стоки магм, битвы неземных чудовищ. Зрелище, хоть и отдаленное, светлых областей духа вызывало в черном духовидце приливы смертельной ненависти. Подземные демиурги сражались перед ним в клубах дыма, поднимающихся из провалов вселенских ущелий, бездонных, состоящих из одной глубины, измеряемой падением. Однажды он увидел, как сгусток, заменивший ему душу, демоны с гоготом и улюлюканьем увлекают сквозь одно из таких ущелий на Великое Дно, где нет времени, — и ужас охватил его кромешный.

Хохха вливала в него громадную энергию; по утрам, являясь своим придворным и приближенным, он поражал их нечеловеческим зарядом сил, порабощающим, пугающим, сковывающим их.

С годами он стал погружаться реже, подзаряжался все меньше; к тому же двойная игра изнуряла его: ему, вечному гостю демонических сил, постоянно приходилось изображать материалиста, марксиста. Из существа неопределенного возраста за три года он превратился в старика.

Но в 30-е годы, между пятидесятилетием и шестидесятилетием, он ощущал себя вечным, как раскрывающиеся ему пучины, наполненные сонмами темных играющих существ, являвшихся ему в преддверии рассвета.

Квазипрозрения его, мрачные фантазии, возникающие в мозгу его при прохождении виртуальной толщи между миром и антимиром, были сильнее реальности, походили на художественные картины, на произведения — поначалу нематериальные — некоего искусства, напоминавшие фильм одного режиссера для одного зрителя, причем режиссер и зритель являлись его личными паритетными сиюминутными аватарами. Затем он материализовал явленные его внутреннему взору кинокадры; результатами выводов из его не существующего для остального мира кино были массовые убийства., вспышки террора, являвшиеся в данном случае вариантом самовыражения: он хорошо помнил, кто он был в Батуме — Coco-террорист, соперник Камо; не был бы ты мой соперник, кацо Камо, был бы ты жив.

Как-то раз взлетающие с ним вверх, в людской мир, четыре даймонида с увеличенными, окрашенными в серый цвет лицами человеческих покойников с зашитыми веками выпустили его из когтей своих. Он полетел вниз в раскрывавшееся навстречу ему циклопическое дымно-чугунное бездонное ущелье, напоминавшее преувеличенные гекатомбы, копирующие маленькие провалы живописных ущелий Кавказа, инопланетные дарьялы. Скорость нарастала, гул и звон раздирали слух, сердце взмывало вверх с точечной нестерпимой болью. Даймониды смеялись, хохот их подхватывало эхо, мечущееся в свинцово-серых затуманенных глыбах, наливавшихся мглою по мере его падения:

— Хо-хо-хо-хо (хха-хха-хха-хха)!!!!

Он пролетал брамфатуру слой за слоем, весь шаданакар, минуя шельт, шра-стры, эгрегоры, слои антикосмоса. Он пролетал Шог, Дигм, Гашшарву, Суфэтх. В какой-то момент вдали, неведомой оптикой приближенное к зрачкам, возникло изображение невыносимого света: другой полумир, близкий к тому, что именовали люди Раем; и там взлетали несколько фигур, окруженные, точно птицами, шумнокрылыми ангелами. Ясно, как в кинозале, видел он двух совершенно одинаковых стариков, белобородых, в мерцающих визионерски белых рубашках; оскоминой ненависти свело ему на лету губы. Он падал камнем на Дно Безвременья, полумертвый; зрачки его сужались в щели. Его начало крутить, он сорвался было в штопор, но тут даймониды подхватили его и, помедлив в стоп-кадре (он успел разглядеть струящиеся в трещине одной из глыб роящиеся капли и ветвящиеся ручейки ртути), повлекли его ввысь.

Дрожащие его пальцы, вцепившиеся в подлокотники кремлевского кресла, сводило. Перед ним поплыли сонные видения, черные фантазии полусна на грани выхода из хоххи.

«Заговор... старик... заговор... ты раздвоился... чтобы успешнее ославить Меня... потом твои двойники раздвоятся... вас будет много... вы направитесь всей шоблой к засранцам-иностранцам срамить величие мое... ваша проклятая рать помешает моим северным войскам... вы станете препятствовать мне повелевать толпами рабов... не бывать тому... уничтожу...»

Его трясло, он мочился, желтая пена пузырилась на губах. Он вернулся.

Не в силах встать, он сидел, глядя в окно на омытые розовой пряничной московской зарею магические рубиновые пентакли кремлевских башен. В одну из ночей, выйдя из хоххи раньше обычного, он глядел на наливающиеся артериальным свечением пентакли слишком пристально и долго, его разобрала зависть к древним обрядам заклятий; тогда он позвонил Молотову, разбудив его в четвертом часу утра, и велел немедленно принести в кабинет вождя черного петуха. «И ведь принес!» — он зашелся мелким беззвучным хохотом. Встав, он пошел переодеваться, с омерзением стянув мокрые галифе и кальсоны. В его платяных шкафах, где бы ни жил он, во всех апартаментах всех дач, Барвиха ли, Форос ли, висели множества одинаковых френчей и галифе.

Переодевшись, он раскурил одну из трубок здешнего мира, и, пустив клуб синего нездешнего дыма (его передернуло при воспоминании об ущелье), произнес он вслух, преувеличивая грузинский акцент:

— Ннэ дадим акадэмику Петрову увести советскую науку со столбовой дороги собствэнного учэния.

«Нет, это надо же: построить в городке науки, созданном по образу и подобию городишек вонючей Англии на го-су-дар-ствен-ные, мною данные деньги перед главной ла-бо-ра-то-ри-ей, — слово это плохо давалось ему, каждый раз договаривал он его с легкой испариной, — поставить бюсты буржуазного философа Декарта и хренова генетика, еврея, монаха Менделя! Генетикой, видите ли, господин ученый решил заняться. Яблоко, видите ли, от яблони недалёко... недалеко... падает. А вокруг бюстов по поговорке назло мне посажены яблоневые сады. Помни, дескать, чье ты отродье. Будут вам яблоки от яблони, сучье племя. Сын — белоэмигрант, невестка — финская шпионка».

Смех даймонидов на секунду зазвучал в его ушах. Он снял трубку, набрал номер.

— Надеюсь, не разбудил? Жду тебя у себя, химик-алхимик. Ты мне обещал предоставить устный отчет о противоядиях. Приходи, как всегда, с мышками, когда показываешь на мышках, я лучше понимаю. Комплименты о моем понимании оставь при себе.

Прервав собеседника на полуслове, он положил трубку. Когда ему надоедало преувеличивать грузинский акцент, он начинал говорить с еврейским, сначала рассказывая еврейские анекдоты, потом не снимая акцента в обычном разговоре. Одно из его квазипрозрений посвящено было заговору евреев, желающих заменить его на двойника, собственного ставленника; в то утро он вернулся из мистических прорв оголтелым антисемитом, всемирный и всесоюзный интернационалист в военном френче.

На своей любимой лужайке Савельев производил смотр приведенным помрежем кандидатам на роли Сталина просто, вождя народов в состоянии хохха. Coco из Батума и мальчика из грузинского селения. Небольшая толпа разновозрастных двойников и близнецов переминалась, прохаживалась, поворачиваясь то в фас, то в профиль, перед восседающим в легком складном кресле режиссером. Многим гримерша успела приклеить одинаковые усы.