Вилла Рено - Наталья Галкина

Оставив дома Доротею...

«Надо же, — мелькнуло у Урусова, — братья Стругацкие. Еще одни братья, бродящие неподалеку от ручья. Правда, они уже большие мальчики, и никто из них в здешнем тихом омуте, по счастью, не тонул».

Ему вдруг стало невыносимо жарко, волна солнечного воздуха захлестнула его.

— Жарко, — сказал он, — свернем под горой. Там ручей помельче. Умыться хочу. Пить хочу.

Идя за ним по еле видной в высокой траве тропе, Нечипоренко заметил:

— Не советую ледяную родниковую воду пить на жаре. Воду данного источника тем более пить не советую. И умываться не обязательно. Не ровен час, козленочком станете. Пошли наверх. Пепси-колу попьете.

— Страна советов, — мрачно отвечал Урусов. Умывшись и слегка протрезвев, он сказал:

— Знаете, чего в вашем талмуде не хватает? Диалога Сталина с академиком Смирновым летом сорок девятого на даче Сталина под Сочи. Представьте себе сад с лимонами и апельсинами. Сталин показывает медику цитрусовые, рассказывает, какого ухода требует дерево, дабы лимоны на нем росли. Внезапно спрашивает (это из мемуаров Смирнова, все достоверно): какой врач лечил Димитрова и Жданова? Удивленный Смирнов отвечает. Тогда Сталин говорит: «Странно. Один врач лечил, и оба умерли». Вам это ничего не напоминает? И еще я хотел вас спросить: а ключевые слова эпохи вы не собираете? Чего стоит слово «Наркомвнудел»! Чего внудел? Кому внудел?

Урусов, чуть отступив, вздумав перепрыгнуть на другой берег, прыгнул, завис в воздухе над ручьем.

Из воды ввысь, в небо, шел невидимый столп особого плотного вязкого воздуха; романист увяз в нем, точно муха в янтаре. Нечипоренко, видя его застывшую в стоп-кадре незавершенного прыжка нелепую фигуру, хотел было броситься к Урусову, то ли вытащить его из незримой ловушки, то ли подтолкнуть на тот берег, но не мог пошевелиться, как в дурном сне.

Вода поскакала под замершим над нею писателем еще быстрее, по камешкам, по камешкам, наклоняя течением водоросли и травы, вдаль, стремясь из тьмы подземных вод в просвечивающие толщи залива. Звенел, смеясь, высо кий нездешнего тембра голосок:

«Ну что ж ты, писатель, не можешь, как редкая птица, через такой малый ручеек дальше середины перелететь? Вот уж, не зная броду, не прыгай через воду, инженер человеческих душ».

«Я не инженер, не инженер, — думал в ответ Урусов, чувствуя судорожное напряжение каждого сухожилия, каждой мышцы, у него болели суставы, он дышал с трудом, — я не пойму, что со мной, где я, мне больно».

«Знал бы, кто ты, знал бы и где ты».

«Я Урусов».

«Ты так мало похож на тех, кто прежде эту фамилию носил, якши урус».

«Я мало о них знаю».

«Какой же ты потомок предкам своим?»

«Я писатель».

«Ха-ха-ха, хи-хи-хи-хи-хи! — вывел голосок серебристый. — Что же ты написал? „Короля Лира"? „Роман о Розе"? „Войну и мир"?»

«Я... сейчас... не могу... вспомнить... названия...»

«И не трудись, некто».

«Я не некто! Я кто-то! Я русский».

«Ты ведь не новый русский? И ведь не старый? Прежние другие были».

«Я... родину люблю,.. я патриот.,.»

«Патриот, репатриант. Любишь, говоришь? А что любишь-то? Отечество? Государство? Родину? А где твоя родина? Ты где родился?»

«В Новгороде...»

«Что ж ты тут делаешь, если в Новгороде родился? И жил бы в Новгороде, патриот. Вон та сосна — видишь? — она патриотка. Любит песок, в котором выросла, не отправляется за сто верст киселя хлебать ни в столицу, ни под пальму. На Севере диком стоит одиноко».

«Нет... я — это я...»

«И где же это твое „я", писатель? В чем оно заключается?»

«Я... не знаю... не понимаю...»

«Себя не понимаешь, а хочешь других не только что понять, а еще и учить?»

«Я... ищу себя...»

«Ты себя в водочке ищешь, а надо бы, хи-хи-хи-хи, в водичке! Оно вернее. На всякий роток не накинешь платок, а ты выпей глоток, поумнеешь чуток».

«Кто ты?.. Кто ты?..»

«Мы еще не выяснили, кто ты, а ты уже про меня выспрашиваешь. Я не „Я", это уж точно. Я — ис-точ-ник ин-фор-ма-ции. Я — ключ кастальский. Образ Дельфийский. Счастье прорицателя. Часть творения. Воспоминание о будущем. Последняя капля, переполняющая чашу. Прорубь Крещенская. Непрерывная лента планетного кино. Понятно? Хочешь, нимфу покажу?»

«Н-нет ..»

«Какой ты нелюбопытный, писатель, фу, какой ты ленивый. Ты постмодернист? Соцреалист? Фантаст? Романтик? Сколько слов, и все ничего не значат.. Несимпатическими чернилами написано. Ты пишешь — оно исчезает. Ты читаешь — аи читать нечего. Пустое место. Так что ты у нас не некто и впрямь. Ты никто».

По воде плыла нимфа, невеличка, между селедкой и мелкой форелью. Она помахала Урусову ручкой, сверкнула зубешками, сказав:

«Ау, никто!»

«А-у...»

«Ну, наконец-то слово толковое вымолвил. Лети теперь на правый бережок. Не забудь воды попить, как собирался, писатель. Всегда меня помни и себя запомнишь, когда найдешь, искатель, ха-ха-ха-ха-ха-ха!»

Невидимый магнит отпустил Урусова, романист перелетел на правый бережок, упал в лютики и незабудки на влажную, полутопкую землю, зачерпнул воды, напился, встал.

— Я уж решил, что у меня белая горячка, — сказал Нечипоренко. — Но вроде обошлось.

— Сейчас в город поеду.

— Зачем?

— Книги свои привезу. Рукописи. Всё сожгу. Всё.

— Говорят, рукописи не горят.

— Мои сгорят.

Он быстро стал взбираться по склону, приговаривая что-то себе под нос, Нечипоренко, задыхаясь, еле за ним поспевал. Резко обернувшись, Урусов вскричал:

— Что это вы там про белую горячку заладили? И про «не кажи „гоп"»? Вот за опусами слетаю, костер из них разведу, через него прыгать будем, тут «гоп» и скажем.

— Вы теперь что же, мысли читаете?

— Да! Я теперь мысли читаю! Только мысли! Газет не читаю! Книг не читаю! И не пишу! Все это лишние сведения!

И зазвенело, затихая, вдали в ответ:

— Ха-ха-ха-ха-хи-хи-хи-хи-хи…

ГЛАВА 42.

ХОХХА

Это мужчина среднего роста с каким-то деревянным лицом...

как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно,

как ермолка, обрамляют узкий лоб. Глаза... осененные несколько

припухшими веками... взгляд чистый, без колебаний, губы тонкие,

бледные, опушенные подстриженной щетиною усов; челюсти

развитые... с каким-то необъяснимым букетом готовности

раздробить или перекусить пополам. Одет в военного

покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы. [...]

Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души

прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которой

можно покорить мир.

Есть специальный термин: хохха. Он обозначает сатанинское

восхищение, то есть тип таких экстатических состояний,

когда человек вступает в общение с высокими демоническими

силами не во сне, не в трансе, а при полной сознательности.

[...] Хохха стала доступна этому существу. Оно достигло

ступени осознанного сатанинства.

По-моему, ничего.

— Мне срочно нужны четверо на роль Сталина. Помреж аж закашлялся.

— Вы раньше говорили двое: Сталин как таковой и он же в состоянии хохха.

— Как no-хорошему, — встрял Вельтман, — это мог бы и один актер сыграть.

— Таких актеров нынче нет, — отрезал Савельев.

— Да почему же четверо? — спросил недоумевающий помреж.

— Как таковой — раз, в состоянии хохха — два, молодой террорист из Батума — три, мальчик из грузинского селения — четыре.

— Я понял, — помрежа как ветром унесло.

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, — промолвил Нечипоренко. — Что это за новости — мальчик из грузинского селения? Его в романе Урусова не было. И террориста из Батума тоже. Кому нужны эти подробности из жизни Сталина? Он у нас эпизодический персонаж.

— Ничего себе, эпизод, — фыркнул Вельтман. — Савельев, это уже не «Оскар», пролетите, как фанера над Парижем. Мальчика не «может и не было», а не было точно, ни у Урусова, ни в моем сценарии. Откуда он взялся?

— Из рассказа осетинской княжны, — отвечал, не сморгнув, Савельев.

Тут достал он из кармана огромного холстинкового пиджака трубку с кисетом, со вкусом набил трубку табаком на глазах у изумленных зрителей, устроился поудобнее и, пустив клуб дыма, промолвил:

— Есть у меня знакомая осетинская княжна. Да, настоящая. Да, молодая. Длинные ресницы, руки в кольцах, музицирует, на разных языках говорит. Образованна, умна, обыгрывает меня в шахматы. Гадает на картах Таро. Вот романа, увы, у меня с ней нет и у нее со мной не было. Не отвлекайте меня глупыми вопросами. Итак, у осетинской княжны была мать, достойнейшая женщина, и у той тоже была матушка, осетинская княгиня. В глубокой старости осетинская княгиня сидела в кресле в петербургской, уже петроградской, если не ленинградской квартире и рассеянно слушала радио. «Кто такой Сталин?» — спросила она. Дочь ей объяснила, не преминув назвать настоящую фамилию Джугашвили. Старуха всплеснула руками в серебряных кольцах: «Да ведь он сын Дзугаева! На наши виноградники управляющий постоянно нанимал сезонных рабочих, в их числе был сапожник Дзугаев, местный дурачок, к тому же пьяница, вполне безобидный, но жалкий невероятно, все попадал в дурацкие истории, над ним не просто посмеивались, а даже и издевались, в ходу были самые злые шутки. Не единожды видели его сидящим в луже под дождем, плачущим, у него текли сопли, а когда он плакал, из левой ноздри выдувался пузырь. Несчастная страна! Что могло родиться у этого Дзугаева? Но почему. ..» Далее сама осетинская княжна добавила, что родился гнушающийся отца мальчик, мечтавший согнуть в бараний рог всех отцов в мире и всех их обидчиков. Мечтал он о дворцах с колоннами, полной власти властелина мира, славе, кланяющихся придворных и подвластных мановению его руки, послушных палачах. Нечипоренко, не забудьте внести сию историю в сталинскую главу вашего реестра. Я надеюсь, такая глава там есть. Господи, в каком вы сегодня одеянии! Ваша соломенная шляпка сводит меня с ума!