Профессор Криминале - Малькольм Брэдбери

Парадиз окончательно уплывал в безвозвратное прошлое; впереди ожидали тревоги и превратности судьбы. За дни, проведенные на Бароло, я проникся к Басло Криминале уважением и симпатией. Тем труднее было понять историю с исчезновением. То есть я, конечно, отдавал должное прелестям мисс Белли, особенно в сравнении с супружескими достоинствами Сепульхры, но как быть с Козимой Брукнер? Нет, фройляйн со своими дикими фантазиями просто нелепа. Криминале слишком респектабелен, слишком высокоумен, слишком абстрактен, чтобы участвовать в каких-то евроспекуляциях. Что действительно загадочно, так это испуг Кодичила. Некто явно навел герра профессора на меня — то ли юный Герстенбаккер, то ли Монца, то ли кто-то из делегатов. Но зачем? Разве может какая-то телепередача повредить такому гиганту, как Криминале? А может быть, Кодичил переполошился по совсем иному поводу? Вдруг я, сам того не ведая, раскопал нечто пикантное — на Бароло или еще в Вене? Илдико — тоже загадка. Возможно, с ее точки зрения, эскапада философа — коварное предательство, но все же почему моя венгерская подруга с таким рвением устремилась в погоню за былым возлюбленным?

Если я сидел мрачный и подавленный, то Илдико, напротив, казалась радостно возбужденной. «Ты выглядишь не очень счастливым», — заметила она, наклонившись в мою сторону. «А чему радоваться? Все полетело к черту». «Из-за Кодичила и мисс Черные Штанишки, да? И ты поверил, что Басло Криминале ворует коров?» «Конечно нет». «Не слушай ты эту немку, она тебе не друг». «Это уж точно». «Она ничего не понимает, — продолжала Илдико. — Эти люди из Европейского сообщества обожают во все вмешиваться. А Криминале, он никогда не думает о деньгах». «У меня тоже сложилось такое впечатление». «Басло не из тех, кто нарушает закон. Я, конечно, не имею в виду социалистических законов, которые нарушал всякий нормальный человек, если хотел выжить в марксистской стране». «Ты о чем? — уставился я на нее. — Какие это законы он нарушал?» «Ты жутко невежественный. Я имею в виду самые обычные вещи. Ну, например...» Она была готова меня просветить, но я приложил палец к губам. Поезд остановился на станции Домодоссола, перед швейцарской границей, и я понял, что сейчас в вагон войдут пограничники и люди из финансовой полиции. И точно — дверь купе распахнулась, вошли двое мужчин, очень внимательно изучили наши паспорта, молча переглянулись и вышли. У меня сложилось впечатление, что Козиме Брукнер будет доложено, во сколько часов и сколько минут мы пересекли границу.

На швейцарской стороне к нам присоединился очень серьезный абориген с бородкой и в очках, водрузивший на багажную полку тяжеленный чемодан. Поезд тронулся. Утерянный рай навсегда остался за пограничным шлагбаумом, но зато мы оказались в стране чудес, каковой безусловно являются Швейцарские Альпы. Ломбардские равнины сменились высоченными горами, итальянский сумбур — швейцарской аккуратностью, а итальянский шум — швейцарской тишиной. Наш новый сосед застукал Илдико за тем, что она тайком откусывает от приобретенной на вокзале шоколадки, и заставил ее целых два раза стряхивать с сиденья крошки. Нам хотелось поболтать, но швейцарец так сурово шуршал женевской газетой, кидал на нас такие предостерегающие взгляды, что стало ясно —- разговоры в общественном месте строго-настрого запрещены, и нарушители будут немедленно арестованы первым же законопослушным гражданином. В конце концов Илдико не выдержала и предложила наведаться в вагон-ресторан. Капитулировав перед непреклонным швейцарцем, мы пустились в долгое путешествие по узким коридорам.

И тут как раз поезд нырнул в длиннющий черный туннель (возможно даже, это был великий Симплон, кто его знает). Казалось, мы навсегда погрузились в холодное чрево мирозданья. До ресторана пришлось добираться в полумраке, на ощупь. Зато внутри нас встретили яркий свет и комфорт. Меж сияющих медью настольных ламп порхали белоснежные официанты с белыми камчатными салфетками через локоть, ослепительные скатерти отрадно контрастировали с чернотой за окнами, гостеприимно побулькивали и позвякивали бутылки со славным вином. «Бифштекс, пожалуйста, — сказала Илдико официанту. — И красного вина, самого лучшего». «Ну ладно, — продолжил я прерванную беседу. — Теперь расскажи мне про законы, которые необходимо нарушать, если хочешь выжить в марксистской стране». «Ты прямо как ребенок, — вздохнула она. — Это потому, что ты вырос в стране, где все вещи точь-в-точь такие, какими кажутся». «Ты про Британию? — удивился я. — У меня сложилось о ней совсем другое представление». «Вы, англичане, вечно жалуетесь. И то вам не так, и это, и жизнь у вас ужасно тяжелая. Но вы, по крайней мере, живете в открытую. У вас можно быть самим собой, никто не сует нос в ваш дом — вашу крепость. Никто за вами не шпионит, никто вас не разоблачает, вам не нужно торговаться с властью. Ну и шоппинг, само собой».

«Вот об этом, ради бога, ни слова», — попросил я. «Ладно. Я буду объяснять тебе про марксизм. Или ты еще не забыл, чему тебя учили в школе? Ты наверняка думаешь, что марксизм — это очень сложная и очень умная штука. На самом деле все очень просто. Был такой Карл Маркс, написал книгу «Капитал», после чего капиталов у нас не стало. А это очень грустно, потому что деньги, Фрэнсис, — это свобода». «Не для всех», — возразил я. «Ах так? Ты знаешь, как называются венгерские деньги?» «Знаю. Форинты». «Нет, форинты — это бумажки, которыми очень удобно вытирать не скажу что, не скажу где — извини за такое выражение. То же самое относится к злотому, леву, рублю. В марксистских странах только одна денежная единица — американский доллар. А Маркс про это ничего не писал. Но наши партийные руководители на своих дачах очень хорошо это знали. У них была своя собственная медицина и свои собственные кормушки, они делали шоппинг в долларовых магазинах. Ой, извини, это в последний раз. Поэтому когда к нам приезжали люди с Запада, мы подходили к ним на улице и шептали: «Чейндж мани, чейндж мани». Ведь для того, чтобы жить, нужны настоящие деньги».

«Ты имеешь в виду заграничные путешествия?» «Какие там путешествия! Ты мог ездить за границу, если ты в партии, если ты профессиональный спортсмен или если ты стучишь на знакомых. Нет, доллары были нужны, чтобы просто жить, потихонечку решать проблемы — как все. Понимаешь?» «Не совсем». «При марксизме всегда есть две системы — официальная и неофициальная. В официальной системе человек — член партии или, наоборот, диссидент, верит или не верит в победу пролетариата, любит свое героическое государство. В мире неофициальном все живут по другим правилам, даже государственные люди. Там коммунисты никакие не коммунисты, друзья — враги, а враги — друзья. Никому доверять нельзя, но с каждым можно договориться. А если у тебя есть доллары, то все можно купить: связи, дачу, хорошую работу, секс, левый бензин, загранпаспорт — что угодно. В марксистском мире все не такое, каким кажется, и уж во всяком случае не такое, как проговаривается вслух». «И Криминале тоже такой?»

«Я же сказала — все. Криминале — человек честный и порядочный, но ему тоже как-то надо было жить, да? Ты видел его квартиру, знаешь, что он не вылезал из-за границы. А книги его читал? Немножко вашим, немножко нашим». «Вообще-то да, — признал я. — Но чем он все-таки занимался?» «О, Криминале умный. Он писал книги. Книга — замечательная штука. Можно сцапать человека, не давать ему никуда ездить. С книгой так не получится. Ее сунули в карман, сняли на пленку, передали по факсу — и она уже очень-очень далеко. Книга может меняться: на одном языке такая, на другом — немножко другая». «Ну да, вот и Ролан Барт говорил, что писателя создает читатель». «А он говорил, что писатель — это продавец, а читатель — покупатель? За то, чтобы читать, никому не платят. Я не говорю сейчас о большом профессоре или маленьком редакторе вроде меня, это исключения. Но зато платят тому, кто пишет. И если ты — знаменитый писатель, если тебя читает весь мир, ты получаешь много-премного денег». «Значит, Криминале получал много денег?» «Конечно, а что тут плохого? Только так писатель у нас мог стать свободным. Если он получал мало денег, то он оставался государственным писателем. А это значит, что, если государство перестало тебя любить, ты идешь подметать улицу. Что-то я не помню, чтобы Басло подметал улицу».

Внезапно вагон озарился светом — поезд вынырнул из тоннеля и вновь оказался среди альпийского ландшафта. Мимо проносились станции с короткими названиями: Плюг, Шюг или что-то в этом роде. Еще мимо проносились глубокие синие озера, остроконечные заснеженные пики, раздутые от дождевой воды стремительные реки, густо населенные зверьем и птицей леса, покрытые соснами склоны, бездонные ущелья, мокрые пятна тумана и быстротечные ливни. Я рассеянно смотрел на зеленые пастбища, на дым, что полз из труб импозантных шале, на усыпанные черной галькой и камнями черные оползни. «Значит, Криминале заработал очень много денег?» — спросил я. «А ты как думал? Ведь он — автор множества интеллектуальных бестселлеров». «И государство относилось к этому спокойно?» «Совершенно спокойно. Оно нуждалось в Криминале. Но, конечно, приходилось договариваться: его книги уезжают на Запад, с Запада приезжают денежки. Ну и еще кое-какие делишки. Нашему Басло всегда кто-нибудь помогал».