Золотое сечение - Кирилл Шишов

Профессор Егоров предложил мне заняться проблемой переработки и склеивания древесины. Это требовало таких знаний химии, что я немедленно плотно засел за учебники, полгода не выходил из читальных залов библиотек. Москва не увлекала меня. Ее суета и шум подавляли, поэтому я стремился ложиться спать пораньше, чтобы начало рабочего дня уже заставало меня сидящим за уютной загородкой читального стола с зеленой лампой. Там я был отгорожен от людей и не стремился к общению.

Однажды профессор в очередной беседе со мной (а мы беседовали раз в неделю в его кабинете), взглянув на мое утомленное осунувшееся лицо, посоветовал мне посмотреть выставку финской архитектуры в Сокольниках.

— Вы увидите там примеры отличного применения клееных конструкций, — пояснил он, когда я хотел возразить ему, боясь терять драгоценное время. — Финны умеют ценить каждый грамм древесины, и у них есть чему поучиться.

Я отправился в Сокольники немедленно, рассеянно думая про себя, что заказанная мной на сегодня литература может ждать не более суток, а потом опять исчезнет в чреве хранилищ. Тогда ее снова надо будет выписывать по бесконечным каталогам, путаясь в индексах и разделах. Выставка была шумной, яркой, с полотнищами реклам, натянутых на алюминиевых столбах под сводами громадных оболочек из стекла и стали. Сотни посетителей скапливались, в основном, возле мест раздачи проспектов с цветными вкладками, поэтому я мог свободно бродить по полупустым залам, где стояли поточные линии обработки древесины и висели образцы чудесных древесных пластиков, полученных на этих умных машинах.

Действительно, сыны Суоми умели делать из дерева чудеса: и прочные неистираемые полы, и изящные лакированные своды, похожие по форме на деки итальянских скрипок, и ажурную мебель в стиле ампир или ренессанс. Особенно меня восхитили возможности простой березовой фанеры, из которой они делали сборные домики для Заполярья, корпуса лодок и крупных траулеров. Даже дирижабли — давно исчезнувшие у нас неуклюжие воздушные суда — имели у финнов каркасы из сверхпрочной пиленой фанеры и доставляли грузы куда-то в фиорды и заснеженные пустыни. Мне вдруг тоже захотелось заняться вот такими дирижаблями, рыбами с блестящими алюминиевыми боками и алыми лопастями винтов, на которых можно добираться в любую глушь и даль, недоступную автомобилям и вертолетам…

— Нравится? — услышал я подле себя приятный женский голос.

Я оглянулся. Рядом со мной стояла дама в коричневом свитере и кожаной безрукавке, с яркими накрашенными губами и в очках в золотой оправе. Мог ли я думать, что она через какие-нибудь полгода станет моей женой? Я просто и искренне ответил тогда:

— Конечно, нравится. Как будто Калевала в дереве…

— А вы видели, как исследуют лигноуглеводные пластики в барокамерах? — спросила она, и я поразился:

— Вы что, специалист по обработке?

— Нет, я такая же аспирантка, как и вы, только работаю с профессором Недолиным, на вашей же кафедре, — засмеялась она, видя мое недоумение.

Оказалось, что моя замкнутость была причиной тому, что я не знал никого из молодых своих коллег по учебе. Оказывается, они все успели перезнакомиться, лишь обо мне знали понаслышке, как о порядочном чудаке, который беседует только со своим профессором, питается по вечерам творогом и кефиром, а целые дни проводит в духоте библиотек, пытаясь объять необъятное.

Весело и непринужденно взяв меня под руку, Ольга Дмитриевна — так звали мою решительную коллегу — повела меня смотреть выставку «по-настоящему, для науки».

— Вы не отрывали глаз от строчек, — смеялась она, — боялись упустить идею. И что — нашли?..

— Какое, — вздохнул я. — Столько в мире всего понаделано в нашей области, одних патентов за год тысячи три приходит. Вот перевожу, разбираюсь…

— А я не перевожу их сама. Для этого есть переводчики. Хотите — устрою, а в сэкономленное время потащу вас с собой. Идет? — И она озорно прищурила фиолетовые веки. Мне тогда показалось, что она не так солидна, как в момент знакомства. «Лет двадцать семь, не больше», — подумал я…

— Но у меня скромные возможности, — замялся я, прикидывая, сколько стоит в столице переводчик — химик или строитель.

— Это пусть вас не беспокоит. Я живу у мамы с папой, друзей у меня, слава богу, хватает. Их не убудет, если и переведут между делом десяток-другой ваших патентов. Кстати, а вы свое свидетельство получили уже?

Поистине, Ольга Дмитриевна уже знала обо мне все. Даже то, что с месяц назад мы с профессором подали заявку на изобретение, за судьбу которого я втайне здорово волновался. Дело в том, что идея зрела еще у Патриарха, когда он в записях удивлялся стойкости древесины северных соляных амбаров. Есть такие в Прикамье, в вотчине Строгановых. Почтенные сооружения, которые века бессильны состарить. Стоят соляные амбары и рассолоподъемные башни, затвердели от времени и густого терпкого рассола, так даже огонь их не берет. Если посчитать, сколько домов и городов вокруг них поисчезало с земли, диву даешься. Патриарх это записать записал, загадку задал, а мы с профессором, после бесед наших, попытались разгадать — отчего это быть могло. Профессор предложил гипотезу, а на мою долю выпало собрать все писанное на этот счет и испробованное. Я собрал данные, и Патриарх кое-что прислал по моей просьбе, и химики подсказали, — так и родился наш гипотетичный метод «солевой изотермической ванны», на который мы составили заявку. Патриарх, как всегда, от участия в заявке устранился, но мне написал: «Пусть падет еще один секрет тридесятого царства рубленой Руси во имя Руси клееной…» Так он выразил свою иронию к тому, что занялся я клееной древесиной. Он не одобрял, видно, считал, что должен изучать только старые рецепты да древние церкви…

Именно это расстроило меня, потому что впервые Патриарх упрекнул издалека и так больно. Заявка, однако, была одобрена, и дня три назад на кафедру прислали официальный ответ. Ольга Дмитриевна, видимо, точно знала об этом. Когда я ответил утвердительно, она тут же предложила немедля отметить у нее дома первый мой научный труд…

— Я бы вот, кажется, в жизни ничего изобрести не смогла, честное слово. Мы — женщины — высиживаем свои знания. У нас есть терпение, воля, усидчивость, наконец. Но изобрести — это диалектика, правда, Андрей?

Я люблю снегопад так, как, наверно, любили его мои далекие славянские предки. Снегопад в тишине, в сосновом бору, когда волнами, шелестящими и воздушно-легкими, сыплет над твоей головой, и все скрывается во мгле, лишь гнутся все ниже лапы, уходит в небытие и сон старая, сухая трава — былинник…

Былина, былинка, быль… Язык наш сближает слова странно и мудро, и ты — былинка — в огромном прекрасном мире тоже становишься причастным к былине, потому что жизнь каждого человека — былина. Там, в былине твоей малой жизни, тоже есть удалой богатырь Вольга Буслаевич, способный обернуться и серым волком, и птицей-соколом, и серебряным горностаем. Меня всегда восхищал этот образ русского витязя, легкого и веселого, изворотливого и смышленого. В детстве я мечтал быть Вольгой. Нет, не угрюмым могутным оратаем Микулой, что несет в малой сумочке страшную тягу матери-сырой земли. Не широкоплечим, закованным в броню Святогором, от поступи коня которого гнется белая дорога. Я воображал себя Вольгой, в имени которого беспечная воля к превращениям, озорная и молниеносная мысль человека, что малым мурашком вползает в неприступный вражеский замок или щукой зубастою добывает из синего моря-окияна заветное яйцо, внутри которого на острие иглы смерть и гибель Кащея — главного и угрюмого врага всего живущего… Странно, но именно Кащея я больше всего ощущал в жизни как скрытого и явно присутствующего злодея. В детстве я плакал, чувствуя перед сном, что он — этот сухопарый старик с тонкими губами и хрящеватым носом — где-то прячется в темноте, злобно ожидая, пока я засну. Я мечтал быть Вольгой, и в глухоломном лесу найти и разрушить страшный Кащеев замок, откуда — я знал — приходит смерть. Она пришла к моей матери, когда мне не было и пяти лет, она унесла мою бабушку, читавшую мне былины в маленьком уральском городке, и образы двух моих самых дорогих женщин навсегда залили слезами ненависти к Кащею мое детство…

И вот я стою сейчас — взрослый одинокий тридцатипятилетний человек, прижимаю в шуршащем лесу к себе потертый портфель, где праздничные пироги завернуты в промасленную бумагу. Слушаю шепот снегопада, мерно засыпающего прошлое мое. Мои неудачи и обиды, разлуки и боль — и мне мерещится снова Кащей Бессмертный. Иным именем я не умею назвать то, что упорно стоит против меня — вечное и холодное, похоронившее моего первого учителя и отобравшее у меня мою внезапную любовь…

Трехлетняя дочка однажды сказала мне при встрече, что хочет быть артиллеристом.