это им надлежало в Иноземском приказе, который мало того, что располагался во многих верстах от их жилища, но еще и оказался самым негостеприимным по отношению к провинциальным дворянам местом. Для того чтобы попасть в приказную избу, приятелям пришлось стоять много часов на морозе в очереди, а когда они, обрадованные, оказались все же внутри, то единственной радостью было лишь то, что удалось немного согреться. Важные и надутые дьяки, конечно, не отрицали того, что, согласно царскому приказу, боярским детям Артемонову и Хитрову полагается столько-то гривенных в день, также, как и съестные припасы по внушительному списку. Однако, полагалось им это как рейтарского строя ратным людям, в каковые ни один, ни другой не были до сих пор зачислены. Когда же, как, и при каких обстоятельствах произойдет верстание, никто в приказе не знал, и тем более не сообщал Архипу с Матвеем. Выделять же казенное содержание не пойми кому, с чем и Артемонов с Хитровым не могли не согласиться, было не только странно, но и граничило с преступлением. Подавленные этой неумолимой логикой, приятели поплелись в ту самую избу, в которую, к их большому облегчению, дьяки их все же определили и, хоть и с великим трудом, но к вечеру ее отыскали. Впрочем, обоих до сих пор не оставляли сомнения: точно ли в нужную избу они поселились. Что касается пропитания, то его теперь предстояло добывать самостоятельно. Матвей, хоть и не был беден, но, зная о московских и подмосковных нравах, не стал брать с собой много денег, и теперь с раздражением подумывал о том, что теперь хоть обратно домой скачи, чтобы с голоду не помереть. Архип же, потративший на дорогу и сборы в столицу последние свои сбережения, и вовсе находился в самом бедственном положении. А потому приходу плотников они обрадовались, как дару небес. Поотнекивавшись для приличия, Архип с Матвеем накинулись на калачи и пироги, а пуще того – на мед и столовое вино, которого гости принесли, пожалуй, даже слишком много. Вечер прошел в самом теплом общении и без всяких излишеств, а оставшейся едой служивые пробавлялись еще несколько дней. И в следующий раз, когда вдалеке показались приближающиеся со стороны слободы фигуры, Артемонов с Хитровым вышли со двора, и стали радостно махать руками и приветствовать дорогих гостей. Но те ответили взмахами руками и выкриками, которые не оставляли сомнений: настроены плотники в этот раз куда как мрачнее прошлого. Еще хуже было то, что в руках гостей в этот раз блистала сталь. Пока Архип смотрел на это с приоткрытым ртом, Артемонов все понял, втолкнул Хитрова во двор и принялся как можно плотнее запирать ворота. И не зря: минуту спустя их уже сотрясали удары топоров, а нетрезвые голоса бранили неудачливых рейтар отборной старомосковской бранью. Каких только обвинений не выдвигалось против них: мало того, что оба друга, по мнению плотников, продались безбожным немцам, изменили христианской вере, и стали папежниками, луторами, кальвинами, но еще и продали Русь и, не успев выйти в поход, уже до малейших подробностей продумали замысел выгодной сдачи ляхам. Особенно обидны были упреки о безобразиях по женской части, поскольку ни одной женщины, к некоторому своему сожалению, Артемонов с Хитровым не видывали не только в слободе, но и гораздо дольше этого. Когда же плотники дошли до перечисления пороков матвеевой и архиповой родни, Артемонов, которому дворянская честь не позволяла подобное сносить, забрался на чердак и оттуда дал по буянам холостой залп из карабина. Пришельцы поделились на две части: одни были готовы погибнуть, но не позволить свершиться в их слободе поруганию христовой веры, другие же благоразумно решили отступить, дабы не губить напрасно силы в неравном бою. В общем, осыпав своих врагов самыми изощренными проклятиями, плотники стали медленно отступать в сторону слободы. Когда они отошли на безопасное расстояние, из под крыльца избы выскочил Мамайка – удивительно толстая и мохнатая псина, доставшаяся рейтарам вместе с избой – и начал неистово лаять на нарушителей спокойствия, не выходя, впрочем, за пределы крепко запертого двора. Мамайка брехал тем громче, чем дальше уходили плотники, и никак не мог уняться, из-за чего, впридачу ко всем бедам Артемонова и Хитрова, они в эту ночь не смогли и толком выспаться.
Теперь же, прикончив ерофеевы припасы, у служивых и выбора другого не было, как идти в Кремль.
Друзья, открыв ворота и переглянувшись, исчезли ненадолго в избе, а через четверть часа вышли во двор уже неузнаваемо опрятно одетыми и причесанными. Оружие, до блеска вычищенное, было также при них. Провожаемые грустными взглядами Мамайки, который так и остался сидеть у ворот виляя хвостом, Артемонов с Хитровым пошли по замерзшей тележной колее в сторону блиставших вдалеке кремлевских башен.
Глава 7
Мало что могло ободрить вышедших на улицу приятелей. На дворе стояла самая настоящая московская мартовская погода, которая, кажется, только в Москве и бывает. Во всяком случае, ни Матвей, ни Архип не могли припомнить в своих городах того же. Было вовсе не холодно, но все же порывистый, сырой и одновременно морозный ветер прохватывал до самых костей. Все вокруг было серым, менялись лишь оттенки этого цвета: от светло-серого снега до темно-серых, почти черных, стен изб или земли под ногами. Падавший в декабре и январе снег теперь осел, скорчился и обледенел, а с дороги и вовсе сошел, изредка заходя на нее грязными, изъеденными солнцем полосами. На дороге размешанная грязь кое-где сменялась наплывами полурастаявшего льда или замерзшими лужами. По этой-то дороге и предстояло Матвею с Архипом идти еще верст пять, а пока – с версту до слободы. Оба, привыкши ездить на лошадях, вздохнули с одинаковыми чувствами, но делать было нечего. Артемонова привезли в столицу в возке, а архипов конь, по неведомым причинам, давно уже стоял в казенных конюшнях, и он каждый день перед сном молился, чтобы увидеть его вновь.
Через четверть часа друзья дошли до слободы, в которой ничего сейчас не напоминало о вчерашнем безудержном веселье. Все жители были уже много часов на ногах и за работой, из дворов раздавались звуки пил, стук молотков и деловитые окрики. По улице бегом бегали взад и вперед женщины и детишки разного возраста – кто с ведрами, кто с кувшинами, а кто и с какими-то жердями и досками. Лица у них были такими серьезными, что чувствовалось – промедление в их деле смерти подобно. На служивых решительно никто не обращал внимания, разве что
