Русуданиани - Без автора

Встал старый царь, сам принес розовой воды, своими руками обмыл сыну лицо и голову, снял окровавленную одежду и облачил его в царские одеяния, усыпанные дорогими камнями. Возрадовались они встрече друг с Другом. Сели все на коней и до самого города ехали с пением и музыкой, охотясь и состязаясь в стрельбе из лука. У въезда в город дорога была богато разукрашена, по обеим сторонам стояли певцы и плясуны, они пели и танцевали. Стояли также придворные и бросали золотые и серебряные монеты.

Пока мы добрались до главной площади, принесли и паланкин Бепари. Вышла ей навстречу старая царица, и Джимшед заторопился к матери. Я опередил его и обратился к царице: «Укрепи свое сердце, чтобы от чрезмерной радости не стало тебе худо. А то при встрече с отцом Джимшед едва не убил себя. А если и тебя увидит бесчувственной, вовсе лишит себя жизни». Обрадовалась царица, издали глядя на сына и невестку, приучила свое сердце и встретила их радостная и бодрая, не теряя сознания. Сначала обняла она Джимшеда и осыпала его поцелуями с головы до ног, а потом хотела было обойти вокруг него на коленях, но сын не допустил, поднял ее и поклонился ей до земли: «Разве достоин я называться вашим сыном! Ты должна была велеть рабам избить меня за то, что я доставил тебе столько огорчений!»

Потом царица подошла к невестке и, увидев сияние ее лика, поразилась и сказала: «Если из-за этого сбежал из дому Джимшед, то поступил он не так уж плохо!» Осыпала ее царица драгоценными камнями и жемчугами и повела обоих — сына и невестку — к царским чертогам, сопровождаемая певцами и музыкантами. Привела она их во дворец и усадила на царский престол.

Вошел во дворец сам царь Томеран, и предстали перед ним оба — муж с женой. Снял царь свой царский венец и венчал им сына, царица же возложила свой венец на голову Бепари. Отступили они оба и поздравляли молодых со свадьбой, а после — с воцарением. Вслед за ними вошли визири и вельможи и стали поздравлять Джимшеда и Бепари со свадьбой и воцарением.

Затем все сели пировать, и двенадцать дней никто не вставал из-за столов. Как прошло двенадцать дней, закончилось свадебное пиршество, и начали готовиться к рождению сына. Во всем Хатае поднялось великое ликование, повсюду пировали, пели, плясали, смеялись и радовались. Прошло сорок дней, и Бепари родила сына, прекрасного лицом и безупречного телом. Все жители Хатая праздновали рождение царского наследника, и повсюду началось торжество, но именно тогда-то и пропали мои труды и служба верная, миновала пора служения моего господину.

Заплакал горючими слезами визирь и сказал мне: «Вот, сынок, с того дня, как родился наследник, не улыбался я никогда, не веселился и не пировал со своими повелителями и не предавался радости с друзьями». Я удивился: «Как же так? Отчего ты, верный и преданный слуга Джимшеда, огорчился из-за того, что у него родился сын?»

Визирь продолжал рассказ: Я-то не огорчался, но царевич еще в городе того змея затаил против меня досаду. Там он не нашел причины сорвать на мне гнев, а ныне, когда родился у него сын, подумал в душе так: «Теперь я должен придумать что-нибудь, чтобы Кераг забыл про тот город. Я своими устами обещал ему подарить его, и, если не отдам, получится ложь. Но что скажу я сыну, отчего столь прекрасный город я отдал другому, не сохранил для него!» Из-за этого начал он со мной переговоры: «Ты вместе со мной вырос и до сих пор неотлучно и самоотверженно служил мне, ты лучше всех знаешь, как надлежит воспитать моего сына, кроме тебя, я никому не доверяю. Возьми его и воспитай, как подобает».

Я долго отказывался и умолял освободить меня. «Откуда мне уметь воспитывать детей? — говорил я. — Своих у меня не было, и родители мои, кроме меня, детей не имели, а других детей я и вовсе не видывал. Отдай своего сына тем, кто тебя самого вырастил. А когда моя служба понадобится тебе, если к тому времени буду жив, постараюсь тебе еще послужить». Но не отступался Джимшед. Тогда я встал, попрощался с родней и друзьями, коня и доспехи, принадлежавшие царю, отдал царским прислужникам, грамоту доверенную и знак визиря также отдал ими сказал: «Пока не поставлю сына твоего на ноги, ничего мне не надо. Но если ты не освободишь меня, когда он встанет на ноги, тогда, если хочешь, сними мне голову с плеч».

Оделся я в платье [простого] раба и явился к царице Бепари. «Господь и повелитель каждому воздает по заслугам, — сказал я. — Ныне царь Джимшед карает меня не по грехам моим жестоко, подвергает строгому испытанию. Если справлюсь — хорошо, нет — конец мне. Вели кормилице и няньке поставить [колыбель] поблизости. Я от колыбели ни на шаг не отойду, буду за младенцем ухаживать». Бепари заплакала и от стыда ничего мне сказать не могла. Приказала няньке и кормилице: «Ступайте [за Керагом] и делайте то, что он велит». Поместил я младенца в такие покои, что Джимшед, если он был дома, мог днем и ночью его видеть, а если входил или выходил, проходил бы мимо.

Три года я прослужил так, подстилки подо мной не было, голову некуда было преклонить, и ни одного часа не знал я настоящего сна, пока не исполнилось младенцу три года, пока он не начал ходить и не покинул колыбели. Мы и не выводили его и не показывали никому, кроме родителей. Три года сидел я в изножье колыбели. Если младенец не спал — я укачивал его, если спал — сторожил его покой. Когда сон одолевал меня и не мог я больше не спать, я опускал голову на край колыбели и дремал. Но тотчас вскакивал, как безумный. Царь Джимшед и царица дивились мне, но не искоренил Джимшед зла против меня из своего сердца. Часто он сам приходил, а то и гонцов присылал за мной, чтоб уговорили меня выйти, но я, если б даже клятвы не принес, и тогда бы не отошел от колыбели.

Соблаговолил господь, и прошло три года, и [наследник] начал ходить и стал собой хорош, не нуждался он больше в няньке. Однажды царь сидел за пиршественной трапезой, сидели перед ним хатайские визири и вельможи и жаловались, что до сих пор не видели ребенка. Джимшед отвечал: «Он не у такого человека на воспитании, чтобы мог я по своей воле поступать. Что поделаешь!»

Тем временем облачил я царевича по-царски, украсил венцом, опоясал кинжалом и привел к отцу. «Вот, государь, — доложил я, — перед лицом этих придворных отдаю я тебе твоего сына. Пусть бог сделает его покорным твоей воле, а мне, человеку немолодому, позволь теперь уйти». Ответил царь: «Ладно, ступай, но возвращайся скорее!» Я опять стал просить: «Не могу я больше ничего, зачем мне возвращаться, отпусти меня, ничего мне не нужно, кроме одной молельни, где я мог бы замаливать свои грехи, которые совершил перед богом или перед тобой». Молвил Джимшед: «Ступай, отдохни немного и поскорее возвращайся, тогда все и решим».

Распрощался я с ним и пошел, твердо решив живым сюда не возвращаться. Одарил меня [царь] бесчисленными сокровищами, но чувствовал я, что не от души все это, в сердце таил он гнев.

Дома я пробыл целый год, и ни разу государь не справился обо мне. Я и часа не мог провести в разлуке с ним, но не шел ко двору, все надеясь, что не забудет он мою верную службу и призовет к себе. Поскольку не вспоминал он меня, я понял, что кончилась наша дружба и мое верное служение ему.

Сердце мое замирало, и плакал я кровавыми слезами. От других узнавал я о царе и юном царевиче. Когда миновал год, царевича, оказывается, начали выводить из дворца. Находился он на попечении у новых визирей, взявшихся за его обучение и воспитание. Водили они его на берег моря охотиться и развлекаться. Пожелал царь Джимшед, чтобы во время его царствования не вспоминали бы старых и пожилых людей, окружил он себя молодыми льстецами, прислушивался к их советам, им доверил себя и своего сына. Смешалось все при дворе и в его царстве, не соблюдались больше закон и порядок. Царя Томерана не было уже в живых, а мой батюшка еще раньше преставился. Сверстников своего отца Джимшед даже не вспоминал, не то что к себе призывал и совета спрашивал! Развлекался он со своими ровесниками и с теми, кого сам взрастил. Между тем юный царевич также привык забавляться со своими друзьями. Однажды играл он на берегу моря с отроками-сверстниками, а отец его, царь Джимшед, тем временем пировал с придворными, захмелели они и забыли о царевиче. Утомленные игрой, мальчики заснули. Заснули и вельможи и все придворные.

Вышла из воды морская колдунья, приглянулся ей царевич, она и утащила его. Когда проснулись приближенные, спохватились — а царевича нет! Одни бросились искать, другие отправились к царю, думая, что мальчик у отца. Находился там один разумный старец. Он, оказывается, сказал: «Здесь неподалеку дом визиря [Керага]. Может, он пожелал видеть своего воспитанника, не выдержал столь долгой разлуки и похитил его?» Прибыл он ко мне и, не найдя [пропавшего], побоялся докладывать государю до следующего утра. Ко мне он прибыл в ту же ночь и все сообщил. Я столько бил себя по голове, что окрасился своею кровью. После сел на коня и быстрее ветра поскакал во дворец. Приехал я как раз в то время, когда Джимшеду сообщили о пропаже сына и стоял там великий плач и крик. Предстал я перед царем с расцарапанным ликом, разорванным воротом, измазанный кровью, облитый слезами и только хотел упрекнуть его за то, что он меня от службы отстранил и потерял сына, как он вскочил и, не дав мне вымолвить ни слова, стал уличать меня в дьявольских кознях и в колдовстве: «Сначала ты ко мне пристал и оторвал меня от материнской груди, после вовлек в дьявольские сети и навлек на меня множество бед! Когда же ты не справился со мной и господь спас меня от твоего колдовства, за сына моего принялся. Я знаю, почему ты это сделал: хотел получить Алмазный город и, когда не достался он тебе, со зла ты дитя мое загубил!»